Императив. Беседы в Лясках

— Знаете, сексуальная революция — это прежде всего технологическая революция. Но она повлияла на то, что исчезло это напряжение между полами, которое существовало веками, и оно имело простую причину — что от полового контакта рождался человек. Это все рухнуло в тот момент, когда появилась контрацепция. Но неизвестно, что с этим делать, потому что есть люди, которые считают, что именно в этом настоящее освобождение человека. А я вижу, что культура меняется в определенном направлении — чтобы полы сблизились между собой. Почему такой непропорциональный интерес к трансвеститам? Потому что трансвестит — это тот, кто не имеет своей идентичности, это наполовину женщина, наполовину мужчина. И почему такой интерес к гомосексуалистам, почему такая борьба? Это все от желания, чтобы полы сблизились.

Мне кажется, что природа этого не вынесет, что полы должны сильно отличаться, потому что иначе они потеряют свою привлекательность друг для друга. И я боюсь, что это ловушка, в которую мы, как цивилизация, попали. Невозможно повернуть вспять, никто не может запретить контрацепцию, но весь драматизм полового общения потерялся. Если подумать, сколько вещей — сколько стихотворений, романов, математических теорий — было придумано людьми, которые хотели таким способом добиться признания другой стороны. В большинстве случаев это были мужчины, которые хотели произвести впечатление на женщину. Гете бы сегодня ничего не сочинил, он бы просто добился своих маленьких романов, встретив бы несколько своих Лотт и других, они пошли бы в кровать, и напряжение бы исчезло — и уже ничего бы из этого не возникло. Так что я не вижу, что может выйти без напряжения между полами. Двигаться назад невозможно, культура может нам сказать, что делать банальным половое влечение — это не хорошо. Но это очень элитарная мысль, она до большинства не дойдет. Я здесь вижу тупик, и меня это тревожит. Если такая мотивация исчезла, что нам остается? У нас исторически всегда были мотивации: боялись голода, боялись того, что будет холодно, и боялись того, что не добьемся внимания другого пола. Но все это сейчас не работает.

Так как же добиться того, чтобы человеку хотелось что-то делать, чтобы он куда-то двинулся утром, если эти три главные элемента почти не существуют? Остался только один инстинкт — инстинкт власти. Но там, где есть демократия, этот инстинкт не находит для себя пространства. Мы, современные драматурги, смотрим и завидуем авторам, которые работали при диктатуре, — это всегда было интересно. Над Шекспиром довлела диктатура королевы, и там были настоящие напряжения и драмы. В демократии и этого нет, потому что все решается мягко. И как в таких условиях продолжать наше человеческое развитие — я на это не знаю ответа, и меня это очень тревожит.

Контрацепция, всякие таблетки и другие средства и методы предохранения от беременности, все это разорвало связь, которая была, когда женщина, которая разрешает мужчине войти в себя, рискует забеременеть, а мужчина знает, что, если он порядочный, ему придется этим ребенком заниматься и ребенок получит часть его наследства. И это все исчезло с появлением таблетки.

— Вы говорите, что сексуальная революция 60-х годов это в первую очередь технологическая революция, но она же наложилась на культурные изменения?

— Конечно, но началось это с таблеток и презервативов.

— И изменения в культуре, и новые течения тоже связаны с таблеткой, или все-таки это не так?

— Нет, конечно. Но либертины и раньше так жили, как живут сегодня. Либертины — это была лишь малая часть верхушки общества.

— Это XVIII век.

— Да. Мы читаем маркиза де Сада и знаем, что тогда мораль была еще более раскованной, чем сегодня. Так что ничего нового в этом нет.

— Соответственно, «новый роман» в литературе, «новая волна» в кино — это же тоже этот период?

— Да, конечно. И, конечно, они тоже что-то интересное сказали. Но, знаете, мы в чем-то утратили чувство времени — посмотрите, как долго сейчас существуют волны моды в искусстве — они очень короткие. А новый роман — он вообще не оправдал никаких ожиданий. Он появился и исчез, но в нас практически ничего нового не оставил.

— А кого вы считаете достижением «нового романа»?

— Бютор[134]. Мне кажется, его первые романы были революционными.

— А Роб-Грийе[135]?

— Роб-Грийе — он уже не так был связан с «новым романом», он все-таки был ближе к кино, его романы использованы столько раз как основа для картин… Там тоже было разрушение, но для меня он не столь радикальный. Но из романа ничего важного не осталось. Я помню Роб-Грийе по картинам, снятым на основе его романов, а не сами романы.