Император Александр I. Политика, дипломатия

Кланкарти сказал на это, что обязанность оканчивается там, где начинается невозможность; но, пока возможно, государства обязаны поддерживать права законного государя и не потрясать их возбуждением вопроса о том, нужно ли их покинуть. «Мы прежде всего, — возразил император, — имеем обязанности в отношении друг к другу и к нашим народам. Если мы не уверены в прочности королевского правительства, то, восстановляя его (как бы ни легко было восстановление), мы приготовим только для Франции и для Европы новые катастрофы. В случае нового переворота будем ли мы в соединении, как теперь? Будет ли у нас миллион солдат? Какая вероятность, что с теми же элементами правительство Людовика XVIII будет более прочно? Восстановление короля, которого мы все желаем, и я особенно, может встретить препятствия неодолимые: надобно их сообразить, приготовиться. Прошлый год можно было бы установить регентство; мне казалось, что оно может согласить все интересы; но Мария-Луиза, с которою я говорил, не хочет ни под каким видом возвратиться во Францию — хочет, чтоб сын ее остался в Австрии. Австрия также не хочет регентства, не думает о нем. Притом обстоятельства уже не те. Я думаю, что для общего соглашения всего удобнее герцог Орлеанский, француз, Бурбон, муж принцессы из дома бурбонского; он имеет сыновей, он служил конституционному делу, носил три цвета, которых никогда не должно было бы покидать, — я это часто говорил в Париже. Он соединил бы все партии. Как вы об этом думаете? Каково будет об этом мнение в Англии?»

Лорд Кланкарти отвечал, что он не может угадать мнения своего двора о предмете совершенно новом; но, по его мнению, опасно покидать законность для какого бы то ни было похищения. Меттерних, узнавши об этом разговоре, объявил, что не время еще поднимать подобные вопросы, а надобно дожидаться событий; но во французской газете, которая, как было известно, издавалась под русским влиянием, появилась статья, где говорилось, что государства твердо решились низвергнуть Наполеона, но не хотят вмешиваться во внутренние дела Франции, которая будет вольна избрать себе правительство, какое захочет.

Таким образом, если не был решен вопрос о Бурбонах, то вопрос о Наполеоне был решен окончательно, и это решение отнимало руки у него и у его приверженцев. Видели изнеможение Франции, недостаточность ее средств, видели невозможность успеха в борьбе с целой Европой — и тем более раздражались против человека, который требовал бесплодных усилий народных, который своим появлением поставил страну в такое опасное положение, который служит единственным препятствием для восстановления мира, для восстановления истощенных сил. И даже в случае успеха какая выгода? Ясно видно, что «Дополнительный акт» только временная мера, и победоносный император не будет долго обращать на него внимания. Положение Наполеона было тяжко: для своего поддержания, для получения средств к борьбе он постоянно должен был принимать меры, которые не соответствовали его характеру, его привычкам, связывали ему руки, унижали его в собственных глазах. Он должен был уступить идеологам, которых так не любил, над которыми прежде так смеялся; должен был дать им «Дополнительный акт», который, однако, удовлетворил очень немногих. Но его ждало еще новое унижение: он должен был дозволить демократическое движение, заискивать у черни.

24 апреля толпа жителей из департаментов, составлявших старинную Бретань, сошлась в Ренне и подписала акт, которым обязывалась поддерживать национальное дело, вооружиться для защиты свободы и императора. Наполеон сильно рассердился сначала на эту незваную и непрошеную бретонскую федерацию; но брат его Луциан, Карно и Фуше уговорили его признать ее и воспользоваться ее силами для борьбы с Европой. Движение, признанное правительством, быстро распространилось повсюду. В Париже пошли в федералы преимущественно рабочие из предместий, получивших кровавую известность во время революционных ужасов; Наполеон счел нужным заискать у них, поехал к ним, называл храбрыми патриотами, обещал им 40.000 ружей, сделал им смотр; федералы кричали: «Да здравствует император!» — но чаще и сильнее кричали: «Да здравствует нация! Да здравствует свобода!» Это возобновление революционных сцен и криков навело ужас на достаточные классы и увеличило их отвращение к правительству, вызвавшему эти сцены и крики. В провинциях движение было еще сильнее, крики еще яростнее; раздавались угрозы духовенству, дворянам, богатым. Марсельский гимн, смолкнувший двадцать лет назад, раздавался повсюду. Наполеон, раздраженный этими явлениями и еще более раздраженный сознанием собственной слабости, собственного унижения, складывал всю вину на Бурбонов, которые, по его словам, сдали ему Францию сильно избалованной. Говорят, будто он признавался, что если бы мог предвидеть, до какой степени он должен будет заискивать у демократической партии, то никогда бы не оставил Эльбы.