Император Август и его время

Время написания этих слов очевидно: Перузинская война. Политические нападки Октавиана на Марка Антония явно не просто ядовитые шутки. Это проявление ожесточённой пропагандистской войны, в которой не могло быть никаких нравственных ограничений. «Марка Антония он прямо обзывает сумасшедшим, утверждая, будто его писаниям дивиться можно, но понять их нельзя; и потом, высмеивая его безвкусие и непостоянство в выборе слов, продолжает: «Ты и не знаешь, с кого тебе брать пример: с Анния Цимбра и Верания Флакка, чтобы писать такими словесами, какие Саллюстий Крисп повытаскивал из Катоновых «Начал» или с азиатских риторов, чтобы перенести в нашу речь их потоки слов без единой мысли?»[1558].

Здесь наряду с соперником-триумвиром, что называется, «под раздачу» угодил и Гай Саллюстий Крисп. Думается, не за свою политическую направленность, но за пристрастие к старинным оборотам речи в исторических творениях.

Из сочинений Августа до нас дошли в «Естественной истории» Плиния Старшего разделы, посвящённые непосредственно государственной деятельности, прежде всего, описание Италии и её регионов[1559]. В трудах Светония, Тацита приводятся распоряжения императора, отрывки из его писем. В XX веке на так называемом Кельнском папирусе были обнаружены речи Августа в память о Марке Агриппе[1560]. Нельзя не отдать должное Августу за его самокритичность к своему творчеству, за выраженную порой самоиронию. Чего только стоит ответ на вопрос о судьбе его трагедии, посвящённой гомеровскому Аяксу! Утрата подавляющего большинства его творений лишает историков и читателей возможности взглянуть на важнейшие события жизни Рима на протяжении семи с половиной десятилетий глазами самого Августа. По счастью, эпиграфика донесла до нас его «Деяния…» – ценнейший первоисточник.

Как человек выдающийся, добившийся в жизни колоссальных достижений в плане политическом, Август не мог не задумываться об обретении вечной славы, залога подлинного бессмертия[1561]. Конечно, его военные и державные свершения таковое во многом обеспечивали. Но, будучи взращённым античной цивилизацией, он прекрасно понимал, что наивысшая форма того самого бессмертия – та, что вытекает из творческой интеллектуальной деятельности. И дело не только в прославлении личных заслуг принцепса его современниками, но и в высочайшем значении культурного расцвета всей Римской империи благодаря его правлению. Потому всемерное покровительство Августа поэтам, учёным, скульпторам, живописцам, зодчим определялось в первую очередь его высокими представлениями о значении духовной и материальной культуры[1562]. В этом случае залог достижений истинного человеческого бессмертия в античном понимании – служение Музам. Общеизвестно особое почтение Августа к Аполлону, чьему покровительству, мы помним, он приписывал победу при Акциуме. Сын Латоны – не только бог солнца и света, в этом смысле он божество обычно безжалостное. Но Аполлон – покровитель искусств, окружённый Музами. Отсюда неудивительно, что особой заботой Августа стало возведение в центре Рима храма Аполлона Палатинского. В нём была собрана богатейшая коллекция художественных произведений, хранилось множество книг, составивших две библиотеки – латинскую и греческую. Принцепс любил проводить заседания сената в просторном зале храма [1563]. Дом солнечного божества служил убедительным доказательством того, что Рим – не только столица Империи, не имеющей себе равных, но и средоточие великих достижений искусства, покровительствуемых Аполлоном и его Музами[1564]. Следуя этому духу, Август и строил своё отношение к миру искусств. Естественно, он, при всей своей широте воззрений на культуру, имел и свои собственные предпочтения, эстетические вкусы. Потому в первую очередь поощрял тех, кто творил в русле римского классицизма, проявлял особую любовь к греческому наследию VI–V вв. до н. э.[1565] При этом, что особенно важно, личные пристрастия императора не наносили ущерба творчеству представителям иных направлений. Августу была чужда интеллектуальная нетерпимость. К примеру, Гай Азиний Поллион, чей труд в семнадцати книгах о гражданском противостоянии в Риме с 60 по 42 гг. до н. э. принцепсу никак не мог быть по сердцу из-за открытой симпатии автора к Бруту и Кассию и подчёркнуто уважительного отношения к Цицерону, никакого противодействия всевластного монарха не вызвал.