Император Бубенцов, или Хромой змей

Было десять часов утра. Бубенцов напевал, стоя под струями контрастного душа. Наслаждался после долгого перерыва покоем домашней обстановки. Он давненько уже, две или три недели, не бывал в своей квартире. Обстоятельства заставляли безвылазно сидеть в офисе, ночевать там, питаться скудной казённой пищей. Вчера, выйдя на волю, крепко надрался на радостях со Шлягером в «Кабачке на Таганке». После полуночи, помнится, к компании на халяву присоединился какой-то рыжий, пузатый поп. Против ожидания, наутро Ерошка не испытывал ни малейшего чувства неловкости за вчерашние пьяные откровения. Наоборот, на сердце было свободно, весело, легко, и если бы не глухая головная боль, то был бы совсем счастлив.

Ледяные потоки перемежались горячими. Внезапно сквозь шум воды стали пробиваться невнятные посторонние звуки. Бубенцов завернул краны. Стуки, грюки, громы, восклицания зазвучали явственнее. Послышались близкие шаги, в дверь ванной комнаты сунулся Шлягер. Лицо его было измято, как будто от бессонной ночи, скосорочено больше обычного.

– Голову сгубил! – рыдающим тенором протрубил Шлягер, стараясь перекричать шум водопада. – Потерял голову, разыскиваючи!

– Кыш! – цыкнул Бубенцов.

Дверь захлопнулась. Ерошка вышел из ванны, насухо растёрся большим полотенцем. Надел домашний мягкий халат, отворил дверь. Шлягер ринулся навстречу, схватил руку Бубенцова, задержал в своей ладони, пальцами другой руки перебирая по запястью, как будто щупал пульс. Клонился, заглядывал в глаза. Впалые щёки Шлягера поросли за ночь редкими волчьими остями.

– Смятошася кости мои…

– Опять напаскудил? – весело спросил Бубенцов.

– После, после, – приборматывал Шлягер, пропуская его в гостиную. – Прошу одеться и следовать за мной. Всё уж предуготовлено.

Ерошка увидел, что действительно всё приготовлено. Одежда аккуратно располагалась на софе в том же точно виде, как в то далёкое время, когда он готовился к банкету в Доме Союзов. Двойник, в сером пиджаке, голубой рубахе, чёрных брюках, лежал навзничь на покрывале, расставив врозь носки начищенных ботинок. Ерошка, улыбаясь от нахлынувшего счастья, принялся одеваться. Шлягер вертелся, суетился рядом, подавая то щётку для волос, то ложечку для обуви, то шарф, то одеколон «Шипр». Через десять минут вышли из подъезда.

– Так что же случилось? – снова спросил Ерошка, не переставая улыбаться.

Он припомнил вдруг, что вчера ему простили все долги. По крайней мере, формально.

– После, после. – Адольф, взяв Ерошку под локоть, подталкивал, направлял к служебной машине. – Сюда, сюда пожалуйте.

Бубенцов покорно, не сопротивляясь, сел в белый микроавтобус. Два крепких дежурных охранника разместились по бокам, внимательно следя за обстановкой. Ерошка всегда был против охранников, но… регламент. Несмотря на пробки, до офиса добрались довольно быстро. Все водители, заслышав подвывание сирены за спиной, торопились уступить дорогу экипажу Бубенцова.

Матвей Филиппыч был уже наготове. Вскочил, распахнул дверь. Влажные глаза глядели с участием и жалостью. «Опять читал!..» Что-то намечалось, что-то назревало, тревожное, мятежное… Шлягер побежал вперёд, облачаясь по пути в служебный белый халат. Вдел одну руку, другая несколько раз мимо, мимо… Мягко поддерживая под локоть, провёл в кабинет, усадил Бубенцова на кушетку. Сам уселся напротив, опустил глаза, задумался. Палец здоровой руки нажимал кнопку настольной лампы. Было заметно, что Адольф волнуется. Три коротких вспышки, три длинных, снова три коротких. Как будто сигнал бедствия посылал с тонущего корабля… Стоп-стоп! – спохватился Бубенцов. Почему это «здоровой руки»? Откуда взялось? Ерошка встряхнул головой, внимательнее пригляделся к противнику. А ведь действительно! Левая рука Адольфа, замотанная в марлю, висела на перевязи. Халат накинут сверху, на одно плечо, словно на недавней инаугурации китель у гусара и забияки Барашина. Бледное лицо в серых подпалинах. Судорога время от времени проходила по щеке.

Шлягер встал, сильно прихрамывая, прошёлся взад-вперёд. Туловище, которое в обычное время клонилось немного на сторону, теперь совсем перекосилось. От одежды веяло палёной шерстью.

– Где это тебя? – спросил Бубенцов без всякого сочувствия. – Подлинности учили? «Там, где боль, там и подлинность!» Так, что ли?

– Ох-хо-хошеньки!.. – провыл Шлягер тихо, скорбно. – Больно мне, Ерофей Тимофеевич!

– Что так? – Бубенцов поразился искренности тона, так мало свойственного Шлягеру.

– Пришед сонмом, до смерти меня задавили, – пожаловался Шлягер. – Вечор истязали, инда и теперь весь болю. Исповедь-то вашу в верхах сочли за настоящую. Приняли за подлинник. Не удалась моя интермедия!