Император и ребе, том 2

И Стерна добилась своего. Хотя на первых порах это временами приводило к тихим спорам между ребе и его женой. Это был извечный спор между человеком, исполненным великого духа, и повседневностью. Столы для третьей трапезы[282] и «проводов царицы» разрастались. Двери дома больше никогда не закрывались. Из замкнутого ученого, посвятившего себя изучению Торы, выросла личность, несшая на своих плечах груз забот о других общинах и борьбы против всего миснагедского мира.

Однако труднее, чем к хасидским восторгам и к ненависти противников, он привыкал к серебряной посуде на столах, которая из года в год становилась все массивнее. Он выговаривал внукам за дорогие кушаки, которые те покупали для себя, и выговаривал раввинше за роскошь, свойственную богатым домам. А Стерна не раз жаловалась, что когда он, дай ему Бог здоровья, на нее сердится, она заболевает. На нее, да смилуется над ней Господь, нападает своего рода лихорадка, которая мучает ее три дня подряд…

Но даже это преданные приверженцы ребе восприняли как доказательство того, что Божественная сила реб Шнеура-Залмана растет, а тот, кто разгневает его, подвергнет себя опасности. Даже если это самые близкие к нему люди, например собственная жена. Так как же должны бояться ребе его настоящие враги, доносчики! Да смилуется над ними Господь…

Тем не менее неприятностей в его благословенной семье хватало. Вторая дочь реб Шнеура-Залмана, Двойра-Лея,[283] умерла в расцвете лет и оставила на его руках своего единственного сыночка — Менахема-Мендла,[284] прославившегося позднее в качестве автора книги «Цемах Цедек».[285] Самая младшая дочь ребе, Рохеле,[286] тоже заболела и умерла. А вскоре после этого умер и ее ребенок. Последние золотисто-рыжие волосы, еще остававшиеся в бороде реб Шнеура-Залмана после петербургской тюрьмы, побелели, как молоко, а сияющая голубизна его глаз как-то застыла. Однако никто из близких долгое время не подозревал, что причиной этой перемены была не столько скорбь по умершим дочерям, сколько огорчения из-за его живого удачного и талантливого младшего сына.

С тех пор как его младший сын Мойшеле побывал в Петербурге, чтобы помочь избавить отца от последствий доноса, он ходил мрачный, потерянный. Мойшеле охладел к своей молодой жене, дочке богача Улера, однако продолжал наряжаться и тратить слишком много денег на шляпы, кушаки и рубахи. А когда реб Шнеур-Залман выговаривал ему за это, Мойшеле, без прежней почтительности, коротко и резко отвечал:

— Реб Мендл-витебчанин тоже любил наряжаться, но это не мешало ему быть твоим лучшим другом…

В другой раз он ответил на сходный упрек словами из Геморы:

— Хороший залог дал нам на этом свете Владыка мира — тело. Так как же нам не ценить и не украшать его?

На подобные, словно заранее припасенные, отговорки реб Шнеуру-Залману нечего было ответить. И он молчал со скрытой гордостью отца, наталкивающегося на преждевременную мудрость своего сына… Но при этом он чувствовал, что за красивыми ссылками на Гемору и на великих людей скрывается какая-то сугубо материальная подоплека, какой-то привкус телесного соблазна… Однако эти подозрения сразу же развеивались благодаря талантам Мойшеле и его крепкой памяти, которые он частенько демонстрировал. Уроки по учению хасидизма, которые его отец произносил перед своими приближенными, Мойшеле повторял наизусть, не упуская ни слова. Поэтому реб Дов-Бер,[287] его старший брат, который записывал уроки отца, постоянно обращался к Мойшеле, когда у него возникали какие-либо сомнения. И тот поправлял каждую ошибку и напоминал каждое забытое выражение так, словно просто открывал и читал книгу.

Но однажды дело дошло до горячего спора между отцом и сыном. Это произошло, когда реб Шнеур-Залман застал Мойшеле в одной из боковых комнат погруженным в чтение какой-то толстой русской книги. Реб Шнеуру-Залману показалось подозрительным не само чтение иноверческой книги. Нет, с тех пор как ему самому пришлось отвечать перед российским Сенатом — с большим трудом и ошибками — на гнусные доносы и пользоваться при этом помощью цензоров-выкрестов и переводчиков-вольнодумцев, он стал твердо придерживаться приведенного в трактате «Поучения отцов» мудрого высказывания, что Тора хороша вместе со светскими знаниями.[288] А о том, что надо знать язык страны, в которой живешь, нечего и говорить… Однако сама по себе книга, в чтение которой его сын Мойше был так погружен, была какая-то странная. В ней были абзацы с красивыми титульными буквами, как в еврейских книгах для женщин, и к тому же картинки… Еще подозрительнее было то, что Мойшеле захлопнул ее, как только заметил отца. Более того, он вскочил с места в растерянности и испуге.

— Что это за книга? — строго спросил реб Шнеур-Залман.

— Это… это… — пробормотал Мойшеле, — это перевод Танаха.

— Зачем тебе нужно читать Танах на языке иноверцев? Ты что, не знаешь священного языка?.. Покажи!

Мойшеле не показал книгу. Он только побледнел. И наконец признался, что это Евангелие…