Император и ребе, том 2

— Что?! — содрогнулся реб Шнеур-Залман. — Новый Завет? Скажи открыто, это Новый Завет?

Однако Мойшеле уже успел взять себя в руки. Он закусил губу.

— Если ты хочешь что-то отвергать, — попытался он выкрутиться, — надо сперва знать, что ты отвергаешь…

Но ребе не пожелал принять такого объяснения.

— Где ты это взял? — начал он с пристрастием допрашивать сына.

— В Петербурге…

— У кого?

— У дочери прокурора Катерины Обольяниновой…

— Ах, эта образованная, которая хотела тебя перевоспитать и принимала в доме своего отца… Теперь я понимаю. Так она это дала тебе почитать только любопытства ради?..

— Да.

— Только для этого?.. Мойше, я приказываю тебе сжечь эту книгу. Немедленно, сейчас же! Я сам не желаю к ней даже прикасаться…

— Сжечь? — опустил под тяжелым взглядом отца глаза Мойшеле. — А что изменится, если я это сделаю?.. Ведь свою память я сжечь не могу…

— Я приказываю тебе ее забыть. Полностью забыть…

— Врага, которого не боишься, убивать незачем…

— Не говори высокими словами! Мне нужно твое сердце, а не твой язык.

— Я только имею в виду, папа, что сильная вера не должна бояться другой веры…

— Чью веру ты имеешь в виду?

— Нашу веру. Твою и мою.

Реб Шнеур-Залман на мгновение восхитился такой краткой и неоспоримой истиной.

— Видишь ли, сын мой, — сказал он со скрытой слезой в голосе, — ты ведь знаешь, что, когда наш праведный Мессия придет, соблазн зла будет казаться праведникам высоким, как гора, а нечестивцам — тонким, как волос. И те, и эти будут плакать. Праведники будут говорить: «Это такая гора! Где мы возьмем силы, чтобы преодолеть ее?» А нечестивцы будут говорить: «Волосок! Всего лишь один волосок… Как же мы из-за него так споткнулись?..» Больше я тебе ничего не скажу!

В тот вечер отец и сын молились с глубоким чувством. Отец молился о том, чтобы для Мойшеле соблазн зла был легким, как волос. А Мойшеле молился, чтобы Бог дал ему силы благополучно преодолеть такую гору.

2

Кроме потерянных дочерей и утраченного доверия к живому и благополучному сыну, Владыка мира послал реб Шнеуру-Залману еще одну утрату, которая в последнее время совсем сломила его. Неожиданно умер его ближайший друг, ставший и сватом, ребе Леви-Ицхок из Бердичева.

Потрясение от его неожиданной кончины усиливалось тем, что среди раввинов и хасидских ребе в Белоруссии и на Украине прошел слух, будто реб Лейвик слишком уж играл с Именем Всевышнего, слишком уж по-свойски говорил с Ним, защищая народ Израиля. Что он вторгался в сферы серафимов и ангелов… И они больше не могли ему прощать этого. В первый раз они предостерегли реб Леви-Ицхока, лишив его ясного рассудка. А во второй раз — сократили его дни.

В первый раз они предостерегли его потому, что однажды в Новолетие, выпавшее на исход субботы, реб Лейвик посреди пиюта «Поднимется мольба наша»[289] оборвал крылья общественной молитвы и осмелился обратиться со своей собственной мольбой к Тому, что пребывает в высотах, громко, во весь голос и на простом еврейском языке, а не по-древнееврейски:

— Владыка мира! Если Ты хочешь записать в книгу судеб Своих еврейчиков добрый год, то мы это принимаем! Потому что такой закон Ты Сам дал в Твоей Торе, сказав, что тому, кто спасает хотя бы одну душу, позволительно для этого нарушать Твои субботы и праздники. Но если нет, мы Тебя предостерегаем… Я, Лейвик Бердичевский, и все Твои праведные рабы предостерегаем Тебя, напоминая, что в Новолетие писать нельзя! Ты вынесешь приговор, а мы его отменим…

Вскоре после этого реб Лейви-Ицхок заболел какой-то душевной болезнью. Он целыми днями стоял в талесе и филактериях и молился быстро-быстро по маленькому новому молитвеннику. Если к нему обращались, он не отвечал. Или прикладывал палец к губам и сердито говорил на священном языке: «Ну, запрещено!..» И продолжал раскачиваться в молитве. Так продолжалось целый год, пока он не вернулся в прежнее состояние и к нему не возвратился разум, не возвратился его простой еврейский язык и его горячая любовь ко всем и вся.

Это должно было послужить предостережением свыше. И на протяжении многих лет это помогало. Но вот недавно он, похоже, забылся и снова ворвался в мир Всевышнего. Он набрался такой наглости, что осмелился вызвать самого Владыку мира на суд Торы. Не больше и не меньше.

Дело, говорят, было так: незадолго до кончины ребе Лейви-Ицхок сидел среди своих приближенных и рассуждал о мере справедливости и милосердия у Всевышнего. Вдруг дверь распахнулась, и в дом с рыданиями ворвался самый бедный из хасидов ребе Лейви-Ицхока, бердичевский водонос.

— Святой ребе! — кричал он. — Помогите мне! Спасите меня от моего кредитора! Он уморит голодом меня и моих детей!.. Я хочу суда Торы, ребе!

Услыхав такие слова, реб Лейви-Ицхок вскочил со своего места и развел руками:

— Кто это здесь, в Бердичеве, такой суровый кредитор? И кого, сын мой, ты хочешь вызвать на суд Торы?

— Самого Всевышнего! — с горечью воскликнул водонос.

Все богобоязненные евреи, находившиеся в доме, содрогнулись от такой наглости, которую позволил себе этот бедняк.