Император и ребе, том 2

— Вышвырните его из дома! — бурчали они себе в бороды. — Он либо сошел с ума, либо пьян!

— Вы правы! — закивал реб Лейви-Ицхок. — Он, бедняга, действительно пьян! Пьян от бед и горя. — А водоносу он улыбнулся и спокойно сказал, поглаживая бороду: — Такой суд Торы, сын мой, возможен! Изложи свои претензии, а я, с Божьей помощью, вынесу приговор…

И водонос заговорил:

— Ребе, мы с женой работаем с утра до ночи, таскаем воду для еврейских домов, но у нас никогда нет еды, чтобы поесть досыта. В доме темно. Ни рубашки на теле, ни свечки на субботу. Что касается меня и жены, то я принимаю это безо всяких жалоб и претензий. Наверное, мы заслужили… Но в чем, ребе, виноваты мои маленькие дети? Старший еще не достиг возраста бар мицвы. Они уходят из жизни. Уже двоих похоронили. Такого никому не пожелаешь… Я требую справедливого суда! Я не сдвинусь с этого места! Вы — наш ребе Лейви-Ицхок Бердичевский, и вы не должны такого допускать!..

Тогда реб Лейвик поднял глаза к небу и сказал так:

— Владыка мира! Ты слышал жалобу? Что Ты можешь на это сказать? Ведь Твой самый бедный сын, этот водонос, абсолютно прав. Ты Сам написал в Своей святой Торе: «Сыны не будут преданы смерти из-за отцов»…[290] И смотри, что Ты делаешь! Ведь Ты, выходит, Сам нарушаешь Свою заповедь!.. Служка, подай-ка мне чернила и перо!

И на кусочке чистого пергамента ребе Лейви-Ицхок написал ясным почерком: «Владыка мира, Ты обязан, согласно всем мнениям, по справедливости и по закону, давать пропитание детям бедного водоноса, в чьи руки я передаю эту записку. Ты обязан давать им хлеб и молоко по их потребностям. Такой приговор вынес я, Лейви-Ицхок, сын Соры. Здесь, в святой общине Бердичева, в таком-то и таком-то году, в такой-то и такой-то день».

Водонос дрожащими руками схватил этот приговор и убежал. Он даже забыл попрощаться, забыл поцеловать мезузу. Он, наверное, боялся, что реб Лейви-Ицхок раскается. Разве это пустяк?! Приговор против Самого Всевышнего! Свежий. Чернила еще не высохли. Поэтому водонос не мог свернуть этот кусок пергамента. И так он и бежал с ним по улицам, чтобы влажные буквы просохли на ветру.

Но ветер, который еще совсем недавно был таким приятным, таким мягким, вдруг превратился в настоящий вихрь. Он вырвал пергамент с приговором из руки водоноса и унес его. Кусочек пергамента летел, вращаясь в воздухе, а водонос гнался за ним и кричал:

— Евреи, спасите! Всевышний хочет отменить приговор!..

На какие-то мгновения кусочек пергамента опускался вниз, прокатывался по пыли, словно дразня… А водонос нагонял его, задыхаясь, прыгал за ним, казалось, он вот-вот его схватит… Но кусок пергамента тут же улетал снова. И бедняк опять гнался за ним, вытянув руки, обливаясь потом и злясь. Он кричал, чтобы ему помогли и не позволили пропасть судебному решению ребе Лейви-Ицхока.

А когда пергамент улетел высоко-высоко, водонос оглянулся: он был уже на окраине города. Ни единой живой души не было вокруг. Только грязная вода что-то бормотала в сточной канаве. Ветер внезапно прекратился, и исписанный пергамент упал, как какая-то записка с неба, и утонул в грязной воде. Бедняк бросился на колени, начал шарить в мутной воде и плакать: «Пропал справедливый приговор! Все буквы смоются…» И вдруг его мокрая рука наткнулась на что-то округлое. Это была завязанная торбочка из кожи, скользкая от воды и очень тяжелая. Он вытащил ее, развязал ремешок, взглянул, и блеск золота едва не ослепил его слезившиеся глаза. Эта старая иноверческая торбочка была набита золотыми монетами. Целый клад!

Так оказался приведен в исполнение справедливый приговор, вынесенный ребе Лейви-Ицхоком. Весть об этом чудесном событии разнеслась по всему Бердичеву. Но до ушей самого ребе Лейви-Ицхока она дошла только тогда, когда он пребывал уже больше на том свете, чем на этом. Потому что сразу же после вынесения такого потрясающего приговора ему стало плохо и его уложили в постель, с которой он уже никогда не поднялся. Приближенные, находившиеся в доме ребе Лейви-Ицхока во время этого необычайного суда Торы с Владыкой мира, были потрясены до глубины души. Они молча переглядывались, стоя у смертного одра великого человека, и качали своими богобоязненными головами, сожалея, что допустили такое. Но в глубине души они восхваляли Бога за то, что Он удостоил их узреть своими собственными глазами такое чудо.

Совсем иначе воспринял все это реб Шнеур-Залман. Когда весть о последнем чуде ребе Лейви-Ицхока и о его внезапной кончине дошла до Ляд, реб Шнеур-Залман разорвал свою одежду в знак скорби по старшему товарищу, с которым когда-то учился хасидизму у межеричского проповедника. Он созвал своих сыновей и, сидя на полу, заговорил с ними так:

— Пусть это будет для вас, дети, предостережением, что даже праведники поколения могут вмешиваться лишь в дела между человеком и человеком. Потому что каждое дело между человеком и Господом — это чудо, и вмешаться в него — значит подвергнуть опасности свою жизнь. Как сказано: «Кто это осмелился приблизиться к Нему и уцелел?..»