Император и ребе, том 2

— Передовые отряды «француза» уже пару раз прорывались к нам в Шклов. Они перебросили понтонный мост из лодок под горой, там, где Шкловское озеро[310] сливается с Днепром. Так они проникли в город и начали что-то говорить на языке, из которого шкловские обитатели не понимали ни слова. Речь латышей, приезжающих на рынок, — пустяк по сравнению с этим непонятным языком… Понемногу все-таки евреи разобрались, что французы кричат с ударением на последем слоге: «кофе, кофе!» — и показывают на свое горло… Тогда стало ясно, чего они хотят.

Но как в Шклове можно раздобыть напиток, о котором местные жители только слыхали, что реб Нота Ноткин когда-то пил его, а реб Йегошуа Цейтлин пьет до сих пор раз в месяц у себя в Устье?.. В общем, в конце концов удалось договориться с «французом» на языке жестов. Ему заварили большой горшок цикория, забелили козьим молоком и приправили леденцовым сахаром. И пусть себе хлебает.

Французы сначала кривились, плевались и говорили, что это «кофе жюив», то есть еврейский кофе. Хотя вам следует знать, что носы у самих французов тоже ничего себе, еврейские, горбатые… Ну и ладно, еврейский кофе им не нравится! Евреи не будут плакать из-за этого. Думали все, отделались! Только на следующий день появился второй отряд, на этот раз французы были на конях и с пиками. И первое, чего они потребовали, так это чтобы им дали «кофе жюив», то есть еврейского кофе. Им, мол, известно от других солдат, что здесь можно получить «корош кофе жюив», то есть хороший еврейский кофе. Так что, пожалуйста, пусть им его сварят.

Разве у евреев был выбор? Снова заварили большой горшок жидкого цикория, забелили его козьим молоком, приправили леденцовым сахаром, подали французам и молчали. Возмущались только женщины из бедных домов. Ведь они привыкли пить цикорий с молоком только раз в год, в Пятидесятницу после молитвы, с масляным печеньем.[311] Они не могли простить французам такую роскошь, пожимали плечами и ругались:

— Странная нация, чтоб она сгорела! У них каждый день Пятидесятница.

Немногочисленные люди, сидевшие за столом, рассмеялись. И снова воцарилась тихая печаль, вызванная намеком реб Шнеура-Залмана… Пара дальних родственников, с большим трудом добравшихся на помолвку из наполовину захваченной французами местности, тоже подтвердила, что французы очень любят радости этого мира, Господи, спаси и сохрани. Они бы хотели каждый день есть белые булки. Ржаной хлеб и русскую водку они не уважают. Предпочитают еврейское изюмное вино. А пьют они его не перед едой, не между блюдами, а обязательно сразу же после обеда и после ужина. Это у них своего рода закуска, как у нас цимес…

От разговора о французских армиях перешли к самому Бонапарту. Рассказывали, что это человек, который все делает наоборот. Днем он спит, а ночью бодрствует. Утром ест мясное, вечером молочное, а проснувшись посреди ночи, снова требует мясного… Он не боится скакать верхом на коне, когда пушки стреляют прямо в него, но боится кошек. Там, где он останавливается переночевать, его егеря отстреливают всех окрестных кошек. Слыханное ли дело, чтобы император боялся кошек?! Помимо этого, судя по его победам, можно было бы подумать, что он прямо великан наподобие Ога, царя Васанского,[312] а оказывается, он совсем маленький, с брюшком. Если бы не шапка и не высокие каблуки, он казался бы еще меньше. На коне он еще выглядит как генерал, но как только ставит ногу на землю, то нет уже никакого генерала и никакого императора. Чтобы поговорить с самым мелким офицером, ему приходится задирать голову. Да, а прежде чем работать, он раскладывает игральные карты. Кладет и считает, считает и кладет. Потом он усаживается и целыми часами напролет колет карту булавками. Колет, злится и разговаривает сам с собой. И в этом-то и состоит вся работа, которой он занимается. Без этого, говорят, его генералы не могут ничего поделать… По отношению к пленным, которых к нему приводят, он бывает иногда слишком зол, а иногда слишком добр. Вот намедни повезло одному еврею из Алкеников,[313] что под Вильной. Его схватили рядом с лагерем французов, когда он считал лошадей и пушки. Когда его хотели расстрелять, он кричал «Слушай, Израиль», пока над ним не сжалились и не отвели его к Бонапарту. Он, французский царь, говорят, набросился на этого еврея и велел перевести для него такие слова: «Ведь я, Бонапарт, для вас, евреев, хотел отстроить разрушенный Храм, и я же собрал у себя в Париже Синедрион, как когда-то в Эрец-Исроэл, и я же, войдя со своими войсками во Франкфурт-на-Майне, велел разрушить ворота Еврейской улицы и освободил всех евреев… А ты, такой-сякой, против меня! Ты подсматриваешь за моими войсками и выдаешь меня!.. Ты заслуживаешь того, чтобы я тебя повесил прямо на месте, но я, Бонапарт, царь Франции, ничего тебе не сделаю. Иди себе подобру-поздорову, расскажи об этом своим братьям и больше не греши!»

Реб Шнеур-Залман при последних словах сильно побледнел. Недопитый шкалик задрожал в его руке, и он медленно поставил его на стол.