Император и ребе, том 2

— Еще как!.. Извините, говорит, что я вам «пшешкодил»…[315] Его язык! Бог, говорит, меня покарал…

— Подай ему, подай!.. — закивал реб Шнеур-Залман. — И скажи раввинше, чтобы она дала ему хорошую милостыню, очень хорошую милостыню…

Реб Исроэл Козик кисло улыбнулся:

— А увидеть его ты совсем не хочешь? Он тебя — хочет. И просит…

— Сказано в Писании: «При падении врага твоего не радуйся…»[316]

— Сказано также: «Если враг твой голоден, накорми его хлебом…[317] Ибо горящие угли собираешь ты на голову его, и Господь воздаст тебе».[318]

Реб Шнеур-Залман колебался еще мгновение.

— Не надо мести. Но если хочешь… если ты хочешь, позови его сюда.

Реб Исроэл Козик, как видно, только этого и ждал.

2

Через минуту Авигдор уже стоял в дверях большого зала, где проходила помолвка, опираясь на свой посох, похожий на жезл церемониймейстера. Однако вместо прежнего серебряного набалдашника на посохе был простой, костяной. Прежний его роскошный лапсердак, сшитый так, чтобы люди думали, что это бекеша, тоже был теперь выцветшим, покрытым пятнами. Из-под его потертых, засаленных складок тут и там выглядывала грязная вата. Штраймл его был облезлым, измятым. Самого Авигдора реб Шнеур-Залман тоже едва узнал. Длинная козлиная борода Авигдора стала почти совсем седой. Оставшиеся рыжие пряди нелепо выделялись на ее фоне и выглядели как выкрашенные. Его мясистое лицо увяло, толстые губы обвисли. Неизменными остались только слегка раскосые глаза. При виде такого падения бывшего раввина, влиятельного человека, когда-то свободно входившего во многие важные двери Петербурга, было непонятно, почему его взгляд оставался таким гордым, почти нахальным. Его глаза с покрасневшими из-за лопнувших сосудов белками смотрели по-прежнему пристально и неподвижно, как у всякого, кто любит наблюдать за другими…

Два противника снова стояли лицом к лицу, как одиннадцать лет назад. Оба поседели, постарели, и груз бед и лет ссутулил их плечи. С одним-единственным различием: тот, кто когда-то был «на коне» и свободно крутился в Петербурге, был теперь попрошайкой — человеком, почти полностью потерявшим образ Божий, как и блеск своего раввинско-штадланского одеяния. А тот, кто когда-то сидел больной в тюрьме Тайной канцелярии и содрогался от нечистого дыхания своего противника, теперь был знаменитым автором книги «Танья», окруженным почти тремя десятками детей и внуков и согретым преклонением десятков тысяч последователей в Белоруссии и на Восточной Украине.

Однако Авигдор отнюдь не поморщился от сияния, лучащегося здесь на него от такого множества достойных лиц, среди которых выделялось лицо реб Шнеура-Залмана с его молочно-белой окладистой бородой. Напротив, легкий испуг, который он волчьим взглядом подметил в голубых глазах своей прежней жертвы, придал ему какого-то странного мужества, бесстыдства опытного попрошайки, добравшегося до большого богача и знающего про себя, что долю в Грядущем мире, которой богач удостоится благодаря своему подаянию, обеспечил ему именно он, достойнейший нищий.

Реб Исроэл Козик, реб Акива Фрадкин, реб Мойше Гиршес и другие сваты поняли намек и схватились за свои кошельки. Подыскивая подходящую монету, они перешептывались по поводу этого необычайного попрошайки и пожимали обтянутыми атласом плечами.

И снова реб Шнеур-Залман ощутил сильнейшую растерянность. Точно это он унизил здесь своего бывшего врага и публично разоблачил его. Именно он, а не сам враг… Чтобы хоть немного скрыть степень падения реб Авигдора, он улыбнулся ему и постарался подыскать доброе слово:

— Бог вам поможет, реб Авигдор! Но… как это вы попали сюда? Именно сегодня…

Доносчик, видимо, ждал этого вопроса. Потому что безо всякого перехода сделал жалкое лицо; его следившие за окружающими красные глаза зажмурились, будто он собирался заплакать, а из толстых губ полилась целая жалостная песня с характерным для Авигдора шепелявым выговором:

— Жначит, вы шовшем не жнаете, учитель наш, реб Шнеур-Жалман, что жа «нешценцше»[319] на меня обрушилошь!.. Что как только Давниш,[320] да шотретша его имя, вошел в Пиншк, мой дом был разрушен, а оштатки моего небогатого имущештва ражграбили жлодеи из Франции. Голый и бошый я бежал шо швоей шемьей, так, как вы меня видите ждесь, учитель наш реб Шнеур-Жалман…

3

Реб Исроэлу Козику, деверю раввина, не понравилась гладкость, с которой жаловался на свою жизнь реб Авигдор. И его внезапная убогость тоже показалась ему подозрительной. Поэтому реб Исроэл пронзил его горящим взглядом черных глаз и прервал шепелявую речь:

— Так куда же бежит еврей?

На такой колкий вопросик со стороны Авигдор не рассчитывал. Он быстро повернулся и натолкнулся на еще более колючий взгляд.

— Куда… я… бегу? — начал он подыскивать слова. — А куда мне бежать? Куда глажа глядят. Шлава Вшевышнему, что я здонжил[321] попасть в Ляды. Ведь щдешь, шлава Вшевышнему, бежопашно. Рушкие генералы жащищают Ляды и всю шемью… учителя нашего реб Шнеура-Жалмана…

— И откуда вы все это знаете? — спросил Авигдора реб Исроэл Козик, не спуская с него горящего взгляда.