Император и ребе, том 2

Эстерка погладила его по жидковатым русым волосам, но он схватил гладившую его руку своими не по-мальчишески большими лапами и впился губами в ее мягкую ароматную кожу.

— Любишь свою маму? — тихо спросила Эстерка.

Ее единственный сын не оторвал губ от ее руки и ничего не ответил.

— Скажи, любишь?

— Угу, угу! — ответил Алтерка через нос, все еще не отрывая от ее руки своих жадных губ.

— А больше никого? Посмотри мне прямо в глаза!..

Алтерка отпустил ее красивую руку, но в лицо матери не посмотрел. Казалось, он о чем-то размышлял, что-то обдумывал. Но Эстерка не отставала:

— Алтерка, посмотри мне в глаза!

— Ну, вот я же смотрю! — вдруг набрался наглости Алтерка.

— Почему у тебя болит голова? Почему ты не спал?

— Почему?

— Да, почему?

Сын снова ненадолго задумался, потом сказал:

— Потому что… должен приехать дедушка.

По его бегавшим глазам Эстерка поняла, что он начинает что-то подозревать, о чем-то догадываться… Материнское любопытство Эстерки, подталкивавшее ее разобраться в жалобе Кройндл, заставляло ее колебаться: упрекнуть ли этого сорванца в том, о чем рассказала ей подруга, или же нет?..

И она решила, что не стоит. Потому что в таком случае вся игра будет испорчена: договоренность с Кройндл подменить ее в спальне потеряет смысл. Алтерка догадается и станет осторожничать… Поэтому она сделала хорошую мину при плохой игре. Сладко вытянула губы и протяжно произнесла несколько слов, сладких как мед:

— Так ты меня любишь, сынок? Только меня одну?

Алтерка искоса взглянул на нее, сверкнув карими глазками, успокоился и сказал:

— Конечно…

— Почему? Скажи, скажи! Почему?

— Ты, ты маменька… ты так хорошо пахнешь. Все в твоей комнате так хорошо пахнет.

— Это духи, которые дедушка присылает мне из Петербурга… Ты же знаешь!

— Нет-нет. Не это. Ты сама. Никто так хорошо не пахнет, как ты. Твое платье так пахнет. Твоя подушка, на которой ты спишь.

— Ты мне это уже однажды говорил.

— Да-да, в Пурим. Я помню. Там так написано… Я тебе показал, что про тебя написано в книге Эстер.[27] Дедушка тоже тебя так называет. Я помню, я помню.

— Царица Эстер?

— Да-да, именно так!

Сердце Эстерки часто застучало и растаяло в каком-то маслянистом счастье, в горячей любви, окружавшей ее со всех сторон. Любовь потоком струилась к ней от Йосефа, от свекра, от сыночка. Чем она это все заслужила?

Она ведь не стоит такой любви. В глубине души она простая грешная женщина. И чтобы не выдать, насколько она тронута и как ей приятно, Эстерка прошептала со слезами на глазах:

— Сейчас он придет, твой дед, дай ему Бог здоровья! И тебе тоже. Вам обоим. Чтоб вы оба были мне здоровы…

Короткий звук трубы послышался совсем близко. Он будто скатился с ближайшей засыпанной снегом стрехи. Эстерка вскочила:

— Дедушка, дедушка!

Мать и сын пробежали по всем коридорам в прихожую. Там, в раме широко распахнутой двери, между двух шеренг служанок и помощниц с Кройндл во главе, уже стоял реб Нота, усталый с дороги, счастливый, одетый в шубу и промерзший. Он протирал свои запотевшие очки, ища при этом кого-то живыми черными глазами.

Увидав Эстерку, высокую и расцветшую, как летнее дерево посреди зимы, он только коротко воскликнул: «Доченька!» — и протянул к ней свои замерзшие руки. Эстерка стыдливо взяла одну его руку, слабо пожала ее, неожиданно всхлипнув, упала свекру на шею и разрыдалась. И реб Нота, не считаясь с присутствием целой оравы служанок и любопытных слуг, тоже обнял ее, по-отечески утешая и гладя по голове. Хотя ему было уже семьдесят лет и силы его ослабли, он, тем не менее, ощутил через толстый рукав шубы сочную юность невестки, ощутил, как она таяла в его объятиях от своей зрелости и теплой сладости. Кажется, в первый раз с тех пор, как Эстерка осталась вдовой, в нем шевельнулась неясная, далекая обида на то, что Йосеф Шик, аптекарь, младший брат его друга реб Боруха Шика, так счастлив и скоро будет еще счастливее, когда получит такую жену по закону Моисея и Израиля…

Это одновременно доставляло и какое-то странное наслаждение, на которое сам пожилой гость никак не рассчитывал. Казалось, он больше не был на такое способен. Однако внук не дал ему в этом разобраться, он заставил деда очнуться от этого ощущения, подобающего скорее молодому парню.

Алтерка был нетерпелив. Он привык всегда быть самым большим сокровищем в доме, любимцем. Поэтому его обидело, что на него даже не посмотрели. И он принялся дергать обнявшихся мать и деда — ее за платье, а деда за рукав. Его блестящие глаза исподлобья внимательно следили за ними, делая мальчишку похожим на барана:

— Смотри, мама!.. Дедушка!..

Теплая мечтательность реб Ноты развеялась, как дым. Дедушка, ссутулившись, стоял в теплой прихожей в слишком высокой Соболевой шапке на голове, со слишком сладкой улыбкой на впалых губах. Начались все те восклицания и поспешные, краткие вопросы и ответы, которые хорошо известны и привычны в тех случаях, когда приезжает важный и долгожданный гость. Теперь пришла очередь Алтерки. Дед похлопал его по полным щекам, не веря своим глазам: