Император. Книга четвертая. Александр

Я спешился. Передал поводья одному из ординарцев, а сам присоединился к процессии. Сразу попал в круг офицеров, знакомых мне по Швейцарскому походу. На душе сделалось тепло и радостно. Мне жали руки, хлопали дружески по плечу. Здесь я встретил Милорадовича, Багратиона и многих других офицеров, даже того майора, что одолжил мне свой мундир. Тут же был генерал Розенберг, большой и неповоротливый. Он рыдал, всхлипывал, громко сморкался в огромный белый платок.

– Полно те вам, Андрей Григорьевич, – успокаивали его офицеры.

– Вот видите, Добров, – обратился он ко мне, утирая слезы. – Я один плачу. Никто не плачет, только я. А ведь, Александр Васильевич больше всех меня ругал. Нерасторопный, говорил. Вечно я запаздывал.

– Но, ведь так и было, Андрей Григорьевич, – сказал Милорадович. – Вы вечно запаздывали. Не на много, но запаздывали. Даже под Сен-Готардом и то – опоздали.

– Да, был грешок, – согласился Розенберг. – Но лишь на чуть-чуть. А так, я же всегда педантично выполнял все распоряжения.

– Это верно, – согласился Милорадович.

– А он всегда меня ругал, – вздохнул Розенберг. – Вызовет, бывал, к себе. А Александр Васильевич маленького росточку, мне по подбородок. Так он ставит передо мной стул встаёт на него и так гневно произносит: Ну, что, поговорим, малыш?

Офицеры прыснули со смеху.

– Андрей Григорьевич, – обернулся недовольный Багратион. – У нас похороны, а вы народ смешите.

– Я? – растерянно воскликнул он. – Вы не представляете, как я любил Александра Васильевича.

– Он тоже вас любил, – все пытался успокоить его Милорадович, – Считал самым опытным генералом. Почитайте его рапорта. Он везде вас отмечал, как стойкого, смелого, исполнительного. Помните, на приём у австрийского короля, когда Иосиф второй спросил: кто ваш любимый генерал, Суворов тут же ответил: Розенберг.

– Правда. Я – свидетель, – откликнулся Багратион.

И при этих словах из глаз Розенберга вновь полились слезы.

Мы дошли до Александро-Невской лавры, где в Благовещенской усыпальнице было подготовлено место. Произошла заминка. Гроб надо было поднять по лестнице. Но она оказалась узкой. Начали решать, что делать.

– Не беда, – сказал один из старых седоусых унтер-офицеров. – Суворов везде проходил. И здесь пройдёт. Он кликнул гренадёров и скомандовал: – Шапки долой!

Солдаты сняли гренадёрки, подняли гроб и поставили себе на головы, так двинулись по лестнице. Наверху гроб опустили на лавку перед могильной ямой. Подошёл священник с кадилом.

– Девяностый псалом, – сказал ему Багратион, обернулся к офицерам: – Господа, девяностый псалом.

Полковник Кологривов протиснулся сквозь толпу и передал, что император требует меня к себе. Я извинился перед офицерами и покинул лавру.

Павел задумчиво вышагивал по кабинету от камина до окна и обратно. Его туманный взгляд скользил по картинам, висевшим на стенах. Иногда он останавливался и произносил: «Жаль, очень жаль!», и вновь принимался ходить. Великие князья Александр и Константин не смели дышать. Граф Кутайсов стоял с подносом, на котором дрожали рюмки и графин с водкой. Наконец рюмки встретились с графином, производя мелодичный перезвон. Павел недоуменно посмотрел на Кутайсова.

– Да поставьте вы этот поднос на стол.

– Слушаюсь, Ваше величество, – ответил Кутайсов и опустил поднос на ближайший столик. – Может, водочки? – несмело предложил он.

– Водочки? – Император оглядел всех тяжёлым взглядом, остановился на фон Палене. – Кто сможет возглавить армию?

– В России есть много достойных генералов, Ваше величество, – ответил смело фон Пален.

– Такие, как Суворов? Кто? Римский-Корсаков? Фон Ферзен?

Молчание.

– Все свободны, господа.

По залу прокатился еле слышный вздох облегчения.

– Добров, останьтесь, – потребовал император.

Двери захлопнулись.

– Вы видели, сколько народу было на улице? Все плакали. Даже солдаты плакали.

– Видел, Ваше величество.

– На похоронах моей матери столько не плакали. Почему его так любили? В чем его секрет?

– Он был одинаково близок, как к генералам, так и к солдатам.

– У него в боях потерь было меньше, чем в его безумных бросках. От утомления на маршах умирало больше, нежели от пуль и штыков. Разве он щадил кого-нибудь?

– Суворов не проиграл ни одного сражения. Зачем же судить победителя? – осторожно заметил я.

– Я не сужу. Я пытаюсь понять: в чем его сила?

– Наверное, в том, что он – гений.

– Да, верно, – кивнул Павел. – Солдаты плакали. Надо же!

– Вас тоже любит народ.

– Народ? Я дал народу свободы, только и всего. Но при этом шляхетство меня недолюбливает, за то, что я отнял у них привилегии, а чиновников заставил работать. Но я хотел наладить дисциплину. Что же в этом плохого?

– Россия привыкла к вольностям.

– Скажите, а Ушаков тоже гений?

– Несомненно.

– Если бы я возглавил армию, я бы смог пройти Швейцарию? Говорите, Добров. Откровенно.

– Нет.

– А если бы Суворов надел корону, он бы смог управлять Россией?

– Нет. У каждого своя стезя, указанная Богом. У каждого свой Крест. Впрочем, не мне судить об этом.

– Почему вы сегодня надели старый мундир?

– Из солидарности к конногвардейцам.

– Не понял. Объясните.