Императрицы

Он поехал с Михаилом Огинским в Париж к княгине Сангушко и князю Радзивиллу.

Польские патриоты были очень озабочены политикой Екатерины, императрицы всероссийской. Они искали путей противодействия этой политике и в этих поисках ухватились за Али-Эмете. Безродная, не помнящая своего детства, не знающая, кто ее родители, но несомненно хорошо воспитанная, образованная, оригинально красивая, смелая женщина, которой нечего было терять, ничем не гнушающаяся, показалась полякам интересной. Были достаны откуда-то документы — духовное завещание Петра Великого о престолонаследии, такие же завещания Екатерины I и Елизаветы Петровны — все на французском языке, все заведомо фальшивое, и Али-Эмете была вызвана к действию. По мнению Огинского, Радзивилл и Сангушки, документы эти вместе с самозванкой могли усугубить смуту, поднятую в России Пугачевым, поколебать престиж и авторитет императрицы, отвлечь ее от ее широких планов на Польшу, а при удаче и свалить ее с престола.

Но десятого мая король Людовик умер. Рассчитывать на помощь Франции больше не приходилось, но у принцессы Володимирской уже было то, чего ей недоставало. Наконец появились у нее документы, те несчастные бумаги, без которых она ничего не могла сделать с князем Лимбургским. Она, оказывается, была много выше того, за кого себя считала. Она начинала сама верить в то, что она — Елизавета, дочь русской императрицы Елизаветы Петровны и Разумовского. С этими документами она могла выйти замуж за князя и начать спокойную и привольную жизнь. О большем она не думала. Она написала обо всем князю. Тот прислал ей двести червонцев и обещал дальнейшую поддержку, но не торопился вступать в брак. Теперь именоваться Али-Эмете не имело смысла, принцесса Володимирская, под именем графини Пиннеберг, переехала в Дубровник и стала давать понять, кому находила нужным, что она много выше, чем графиня.

Князь Радзивилл прислал несколько польских офицеров для совета. В ее свиту добыли двух нарядных турецких офицеров… По совету поляков графиня написала письма графу Орлову и Никите Ивановичу Панину, склоняя их к измене императрице ради нее, законной наследницы Елизаветы Петровны.

Так, помимо ее воли, без того, чтобы она вполне сознавала то, что она делает, началось ее самозванство. Ее убедили, что для полного успеха ей нужно заручиться содействием папы и иезуитов и для того принять католичество.

Опять появились деньги, лошади, двор, хорошая квартира и шумное общество малознакомых людей. Голова кружилась, по ночам одолевали страхи оттого, что делается кругом нее и помимо ее воли, но «le vin est tire — il faut le boire»[78] — графиня, скрепя сердце, поехала в Рим. Деньги летели, сгорали точно в огне, их никогда не хватало, и было нужно где-то у кого-то их выпрашивать. Время проходило в приемах, шумных завтраках и обедах, в поездках к знатным лицам, вокруг были прелаты и священники, банкиры и дельцы, дипломаты и купцы, они присматривались к ней, как игрок присматривается к идущей к нему карте или к бегу шарика по тарелке рулетки. Что она?.. Выйдет дело — ей дадут денег, не выйдет — отойдут в сторону и забудут ее, холодно уйдут, не простившись.

В эти римские дни вся надежда графини была на Орлова — графиня ожидала ответа на ее письмо.

XXXII

Камынин, явившийся к графине под именем Вацлавского, был сейчас же принят. Графиня Пиннеберг спускалась по мраморной лестнице в холодную, сквозную с колоннами прихожую. Она куда-то уезжала. С нею шел итальянский аббат в черной сутане. Графиня любезно улыбнулась Камынину.

— Вы узнаете меня, comptesse?..[79] Я был у вас в Париже.

— Ну, как же… Я очень, очень рада видеть вас снова у себя. Мосье Станислав, n’est ce pas?[80] Я сейчас должна ехать с аббатом Роккатани, — графиня показала на ставшего в стороне священника, — к монсиньору Альбани. Но… приходите сегодня вечером… В семь… Хорошо?..

Она новым у нее, милостивым, точно королевским жестом протянула Камынину руку для поцелуя и прошла к раздернутой занавеси, сопровождаемая аббатом. На улице ее ожидали носилки. Садясь в низкое купе, графиня помахала Камынину рукою.

Было что-то невыразимо грустное в ее улыбке. Была в ней, как это было и в Париже, просьба «дай денег», но вместе с тем было и нечто обреченное, жалобное, точно говорили эти косые, ставшие печальными глаза: «Что вы все со мною делаете?.. Зачем?.. Зачем?..»

Вечером, в нарядном атласном кафтане и свежем парике, Камынин поднимался по холодной, мраморной лестнице в салон графини Пиннеберг. И как в Париже сверху доносился звон арфы. Графиня играла гостям. Потом Камынин услышал, как вдруг она тяжело закашлялась сухим надрывным кашлем. Звон струн прервался. Камынин вошел в холодный, просторный зал.