Императрицы

С пестрого, расписного потолка спускалась драгоценная венецианская люстра. Зеленые листики и розовые цветы, вылитые из хрусталя, обвивали вычурные изгибы граненого стекла. Пятьдесят свечей красного воска горели в люстре и отражались в зеркалах… Графиня Пиннеберг поднялась с небольшого табурета с боковыми ручками, нарядный турок в расшитой золотом куртке и длинных голубых шальварах отставил в сторону золотую арфу.

— Merci, мой дорогой Гасан.

Графиня очень похудела, скулы выдавались на остром лице, яркий нездоровый румянец горел на щеках. Она пошла навстречу Камынину, но толстый англичанин, сидевший в низком кресле с поджатыми ногами, с круглыми икрами в белых чулках, встал к ней и, протягивая красные большие руки, заставил остановиться.

— Прекрасно… Удивительно… — сказал он по-английски и продолжал по-французски: — Votre Altesse[81], с такими руками только и играть на арфе. Подобных ручек я и в Турции не видал, а там ручки и ножки нечто пленительное.

— Полноте, Монтегю… Эти руки я унаследовала от моей матери, императрицы Елизаветы Петровны.

— Как же… Слыхал… Ваша матушка была писаная красавица.

Монтегю поймал пухлыми руками руку графини Пиннеберг и жадно поцеловал ее.

Освободившись от англичанина, графиня подошла к Камынину. Она взяла его под руку и подошла к камину, где тлело большое бревно.

— Как холодно, — сказала она, пожимаясь голыми плечами. — Никак не могу привыкнуть к римской зиме. Гасан, дайте мне накидку.

Турок почтительно накинул на плечи графини душистый куний мех.

— Вы давно из Парижа? — садясь перед камином и указывая Камынину кресло против нее, сказала Пиннеберг.

— Совсем недавно… Я приехал нарочно, чтобы повидать вас. — И, понижая голос почти до шепота, Камынин добавил: — Я имею поручение к вам от графа Орлова.

— Вы знаете его?.. Вы — поляк?.. Как же это так?.. Мне казалось, при нем нет и не может быть поляков…

— Теперь — есть, — многозначительно подчеркивая слово «теперь», сказал Камынин.

— Вы состоите при нем?.. Вы от него?.. Как же?.. Из Парижа?..

Растерянность и обреченность стали сильнее сквозить сквозь оживление, вдруг охватившее графиню.

— Граф прислал за вами своего адъютанта, поручика Христинека. Граф считает, что-то, о чем вы ему писали, требует личных переговоров. Он просит вас приехать к нему в Пизу или в Ливорно. Он будет там ожидать вас с эскадрою верных ему матросов, готовых на все.

Глаза графини заблестели оживлением. На мгновение страх, жалобная мольба «дай денег» исчезли из них, но тем сильнее сквозила в них обреченность.

— Постойте, — перебила Камынина графиня. — Постойте, я должна это сказать. Мартинелли, — обернулась она к сидевшему в углу толстому итальянцу в богатом кафтане и с драгоценными перстнями на пальцах белых бескровных рук. — Вы слышите?.. Вот мосье Станислав ко мне от графа Орлова… Граф просит меня приехать в Пизу… Он ждет меня там с эскадрою верных матросов.

— Отлично, отлично, графиня, — проворчал итальянец. — Я очень за вас рад.

— Вы должны сделать из этого выводы и понять наконец, что вы должны делать в этом случае.

— Я все понимаю, графиня. Но позвольте мне выжидать дальнейших результатов.

— Вам надо выжидать? Вы мне, мне не верите!!

— Графиня… Смею ли я?.. Но я так мало знаю о вас, а вы так много от меня хотите… Позвольте мне подождать по крайней мере развязки всей этой истории… Банковское дело не допускает никакой опрометчивости, и оно не может повиноваться фантазии.

— Voila un homme!..[82] — Графиня быстро повернулась спиною к камину, лицом к гостям. — Мосье аббе… Граф… Монтегю, прошу вас, выслушайте всю мою историю… Теперь я вижу — все сбывается как по-писаному… Мартинелли, вам надо понять, что вас тут никто не обманывает и перед вами верное и чистое дело. Гассан, не гремите там своею саблею и оставьте в покое мою арфу.

Графиня, видимо, была очень взволнована, в ней был какой-то надрыв, и казалось, что все это вот-вот окончится истерикой… Она уселась удобнее в кресле, протянула ноги по ковру и начала, сбиваясь, возвращаясь к рассказанному и повторяясь.

— Вы все, мои друзья… Вы все должны знать все, все обо мне. Люди так злы, и они так много говорят того, чего нет. Мое прошлое — это такая грустная и тяжелая история, что мне так часто плакать хочется, когда я думаю о себе и все это вспоминаю… Трудно многому поверить.

Красивые косые глаза беспокойно обводили гостей. Те подошли ближе к камину и сели полукругом. Камынин мог теперь всех их разглядеть — как и в Париже, так и тут, все были мужчины, ни одной дамы не было при графине. Она была — как серна среди волков. Она опять тяжело закашлялась и поежилась под длинным меховым палантином.

— Совсем сибирский холод. Я так хорошо помню Сибирь…

Так начала она, как будто что-то вспоминая, может быть, импровизируя, подыскивая слова, поднимая глаза к потолку.