Империй. Люструм. Диктатор

— Вот как я вижу это, — начал Катилина. — Юный Клодий произнесет великолепную обвинительную речь, и каждый скажет, что он — новый Цицерон. Даже мне придется признать, что так и есть. Но потом ты, Цицерон, произнесешь речь от имени защиты, еще более блестящую, и никто не удивится тому, что я буду оправдан. Иными словами, мы устроим великолепное представление, и каждый из нас укрепит свое положение. Я буду объявлен невиновным перед народом Рима. Клодия признают отважным и честным мужем. А для тебя это будет очередной громкий триумф в суде, ведь ты успешно защитишь того, кто на голову выше твоих обычных клиентов.

— А если судьи решат иначе?

— Не беспокойся, — хлопнул себя по карману Катилина. — О судьях я уже позаботился.

— До чего же дорого обходится нам правосудие, — улыбнулся Клодий. — Бедному Катилине пришлось распродать всю свою наследственную собственность, чтобы быть уверенным в торжестве справедливости. В самом деле, просто возмутительно. И как только выворачиваются простые люди?

— Мне нужно просмотреть судебные записи, — проговорил Цицерон. — Сколько времени остается до начала слушаний?

— Три дня, — ответил Катилина и сделал знак рабу, стоявшему у дверей. — Тебе хватит, чтобы подготовиться?

— Если судей уже удалось убедить, вся моя речь уместится в нескольких словах: «Пред вами Катилина. Отпустите его с миром».

— Нет-нет, мне нужно все, на что только способен Цицерон, — запротестовал Катилина. — Я хочу, чтобы речь звучала так: «Сей б-б-благородный муж… В коем течет к-к-кровь столетий… Узрев слезы ж-ж-жены и д-д-друзей…» — Он воздел руку к небу и с силой потрясал ею, грубо подражая заиканию Цицерона, обычно почти незаметному. Клодий со смехом внимал ему. Оба были слегка навеселе. — Я хочу, чтобы были упомянуты «африканские д-д-дикари, осквернившие сей древний суд…». Я хочу, чтобы перед нами предстали призраки Карфагена и Трои, Дидоны и Энея…[34]

— Все это ты получишь, — холодно прервал его Цицерон. — Работа будет сделана на совесть.

Вернулся раб с судебными записями, и я принялся торопливо складывать свитки в свою сумку, чувствуя, что обстановка в доме ухудшается по мере того, как вино все больше дурманит головы. Поэтому мне хотелось как можно скорее увести Цицерона оттуда.

— Нам понадобится встретиться и поговорить о свидетельствах в твою пользу, — продолжил он тем же ледяным голосом. — Лучше завтра, если это тебя устраивает.

— Конечно же устраивает. Все равно мне больше нечем заняться. Этим летом я рассчитывал включиться в борьбу за консульство. Но, как ты знаешь, этот юный пакостник начал ставить мне палки в колеса.

И тут Катилина проявил ловкость, поразительную для такого гиганта: резко подавшись вперед, он схватил Клодия правой рукой за шею и согнул вдвое. Бедный Клодий, который, кстати, вовсе не был слабаком, издал приглушенный крик и вялыми пальцами попытался оторвать от себя руку приятеля. Но сила Катилины была просто ужасающей, и, мне кажется, следующим быстрым движением он сломал бы Клодию шею, если бы не спокойный и тихий голос Цицерона:

— Как твой защитник, я должен предупредить тебя, Катилина, что убивать своего обвинителя в высшей степени неблагоразумно.

Услышав это предупреждение, Катилина обернулся и насупил брови, словно на секунду забыв, кто такой Цицерон. А затем расхохотался. Он взъерошил Клодию светлые кудри и выпустил его голову из железного захвата. Тот отшатнулся назад, кашляя и потирая шею и щеку. Юноша бросил на Катилину быстрый взгляд, исполненный неподдельной ненависти, но затем тоже засмеялся и горделиво выпрямился. Они обнялись, и Катилина крикнул, требуя еще вина, а мы оставили их пировать вдвоем.

— Ну и парочка! — воскликнул Цицерон, когда мы проходили мимо храма Луны, держа путь домой. — Не слишком удивлюсь, если к утру они убьют друг друга.

Ко времени нашего возвращения у Теренции начались схватки. Ошибки быть не могло. Еще когда мы шли по улице, до нас донеслись крики. Цицерон остановился как вкопанный посередине атриума, бледный от волнения и тревоги. Ведь когда рождалась Туллия, его не было дома, а к тому, что происходило теперь, он был совершенно не готов. Во всяком случае, в его любимых философских сочинениях на этот счет ничего не говорилось.

— О боги, ее будто пытают. Теренция!

Он засеменил к лестнице, которая вела в ее комнату, но на пути у него встала одна из повитух.