Империй. Люструм. Диктатор

Для нас началось неимоверно долгое ожидание в триклинии. Цицерон попросил меня побыть с ним, но поначалу не мог заняться ничем полезным из-за переживаний. Какое-то время он лежал, вытянувшись на той самой кушетке, которую занимала Теренция, когда мы уходили из дома. Потом, услышав очередной вопль, вскочил на ноги и принялся ходить из угла в угол. Воздух был жарким и спертым, огни светильников — неподвижными. Их копоть походила на черные нити, свисавшие с потолка. Я занялся тем, что начал вытряхивать из сумки судебные документы, принесенные из дома Катилины, и разделять их по предметам: обвинения, показания, списки улик. Наконец, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, Цицерон, не вставая с кушетки, протянул руку и стал перебирать свитки, а затем читать их под лампой, поставленной мной. Он беспрестанно кривился и морщился, но невозможно было сказать, в чем состояла причина: в душераздирающих воплях, доносившихся сверху, или в ужасающих обвинениях, выдвигаемых против Катилины. Тут перечислялись вопиющие случаи жестокости и насилия. Подобные донесения шли из всех городов Африки — Утики и Тины, Тапса и Телепты. Проведя за чтением час или два, Цицерон с отвращением отбросил свитки в сторону и попросил меня принести чистый папирус, чтобы продиктовать несколько писем, прежде всего Аттику. Он откинулся на кушетку и закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. То письмо лежит сейчас передо мной:

«От тебя уже давно никаких писем. В предыдущем письме я подробно написал тебе о своем положении. В ближайшее время думаю защищать своего соперника Катилину. Судьи у нас такие, каких мы хотели, — весьма угодные обвиненному. Надеюсь, что в случае оправдания он будет относиться ко мне более дружественно в деле соискания. Если же случится иначе, перенесу это спокойно».

— Вот уж действительно, — усмехнулся Цицерон и прикрыл глаза.

«Мне нужно, чтобы ты возвратился спешно, ибо все твердо убеждены в том, что твои знатные друзья будут противниками моего избрания».

Тут я отложил палочку для письма, поскольку вместо очередного вопля до нас сверху донесся иной звук — захлебывающийся писк младенца. Цицерон вскочил с кушетки и бросился наверх, в комнату Теренции. Чуть погодя он появился вновь и молча взял у меня письмо, чтобы написать в самом его начале:

«Знай, что у меня прибавление: сынок; Теренция здорова»[35].

До чего же преображает дом появление на свет здоровенького новорожденного! Хотя это редко признают, полагаю, что в подобном случае люди испытывают двойную благодать. Невысказанные страхи, которые всегда сопутствуют рождению человека, — боязнь агонии, смерти, уродства — уходят, и вместо них приходит чудо явления новой жизни. Облегчение и радость тесно сплетаются вместе.

Естественно, мне не дозволялось подняться наверх, чтобы проведать Теренцию, но несколько часов спустя Цицерон сам принес сына вниз, с гордостью показав его прислуге и клиентам. Откровенно говоря, нам удалось увидеть немного — лишь злое красное личико и жиденький локон черных волос. Младенца завернули в те же пеленки, в которые укутывали Цицерона свыше сорока лет назад. Со времен своего младенчества сенатор сберег также серебряную погремушку, которой бряцал ныне над крохотным личиком. Он нежно пронес сына по атриуму и показал на то место, где, как ему мечталось, должна была когда-нибудь появиться первая консульская маска.

— И тогда, — прошептал он, — ты станешь Марком Туллием Цицероном, сыном консула Марка Туллия Цицерона. Как это тебе нравится? Неплохо звучит, а? И никто не будет дразнить тебя «новым человеком». Вот, Тирон, познакомься с новым родом государственных мужей.

Он вручил мне маленький сверточек, и я принял его, дрожа от волнения, как все бездетные люди, когда им дают подержать младенца. Мне стало гораздо легче, когда нянька забрала у меня мальчика.

Меж тем Цицерон мечтательно смотрел на стену атриума. Любопытно, что́ он видел: может быть, на него, как отражение в зеркале, глядела собственная посмертная маска? Я осведомился у него о здоровье Теренции, и он рассеянно ответил:

— О, с ней все в порядке. Полна сил. Ты же знаешь ее. Во всяком случае достаточна сильна, чтобы снова пилить меня за союз с Катилиной. — Цицерон с трудом оторвал взгляд от пустой стены. — А теперь, — вздохнул он, — полагаю, нам имеет смысл поторопиться на встречу с этим негодяем.

Придя в дом Катилины, мы застали хозяина в превосходном расположении духа. На сей раз он был само очарование. Позже Цицерон составил список «изумительных качеств» сего мужа, и я не могу удержаться, чтобы не привести эту запись, ибо лучше не скажешь: