Империй. Люструм. Диктатор

— Граждане, — сказал Цицерон, положив руку мне на плечо. — Это Тирон, который служит моим письмоводителем с тех времен, когда я не был даже сенатором. Вы должны относиться к его распоряжениям как к моим собственным. Любой вопрос, который вы хотели бы обсудить со мной, вы можете обсудить с ним. Устным отчетам я предпочитаю письменные. Я рано встаю и поздно ложусь. Я не потерплю взяток или продажности в каком бы то ни было виде, а также сплетен. Если вы совершили ошибку, не бойтесь сказать мне о ней, но сделайте это быстро. Запомните все это, и мы хорошо сработаемся. А теперь — за дело!

После этой короткой речи, которая заставила меня покраснеть, ликторам были вручены новые розги, и каждый из них получил кошелек с деньгами. Затем с крыши наконец спустили курульное кресло и показали его толпе. Послышались охи и ахи вместе с рукоплесканиями, и неудивительно — кресло было вырезано из нумидийской слоновой кости и стоило более ста тысяч сестерциев («Македония заплатит!»). Потом все выпили еще немного — даже маленький Марк сделал глоток из костяного кубка, — заиграли флейты, и мы пустились в долгий путь через весь город.

Было все еще очень холодно. Однако солнце уже взошло, и его лучи раскрасили золотом крыши домов. Рим испускал такое непорочное сияние, которого я никогда не видел. Цицерон шествовал рядом с Теренцией, за ними шагала Туллия со своим женихом Фруги. Квинт нес на плечах Марка, а по обеим сторонам консульского семейства шли сенаторы и всадники, одетые в белоснежные одежды. Пели флейты, били барабаны, извивались танцоры. Жители города стояли вдоль улиц и свешивались из окон, чтобы не пропустить шествия. Многие хлопали в ладоши и выкрикивали благопожелания, однако — надо честно признаться — кое-где слышались недовольные крики. Они раздавались в беднейших районах Субуры, когда мы проходили по Аргилету, направляясь на форум. Цицерон кивал направо и налево, а иногда приветственно поднимал правую руку, и все же лицо его было угрюмым; я знал, что он постоянно обдумывает свои следующие шаги. Аттик и Квинт несколько раз пытались с ним заговорить, но он отмахнулся от них, желая остаться один на один со своими мыслями.

Форум был уже полон людей. Пройдя мимо ростр и пустого здания сената, мы наконец стали взбираться на Капитолийский холм. Над храмами курился дым от жертвенных костров. Я чувствовал запах горящего шафрана и слышал низкое мычание быков, ожидающих своей очереди на заклание. Когда мы подошли к Арке Сципиона, я оглянулся. Внизу лежал Рим — его холмы и долины, башни и храмы, портики и дома, покрытые белым сверкающим снегом, как невеста, ожидающая жениха.

На Капитолийской площади мы увидели сенаторов, которые в ожидании избранного консула выстроились перед храмом Юпитера. Меня вместе с членами семьи и слугами провели на деревянный помост, воздвигнутый для зрителей. Звук трубы эхом отразился от стен храма, и все сенаторы как один повернулись, чтобы увидеть, как Цицерон проходит через их ряды. Раскрасневшиеся на морозе, они провожали консула алчными взглядами. Среди них были те, которые никогда не избирались и знали, что их никогда не изберут; и те, которые жаждали быть избранными, но боялись проиграть; и те, кто уже был консулом и продолжал верить, что должность принадлежит ему по праву. Гибрида, второй консул, уже стоял у ступеней, ведущих к храму, крыша которого, казалось, расплавилась в ярком свете зимнего солнца. Не поприветствовав друг друга, два новоизбранных консула поднялись по ступеням на алтарь, где возлежал на носилках великий понтифик Метелл Пий, слишком старый и больной, чтобы стоять. Пия окружали шесть девственниц-весталок и еще четырнадцать понтификов. Я легко нашел глазами Катула, который перестроил этот храм от имени сената и чье имя теперь красовалось над входом («Более велик, чем Юпитер», — говорили про него некоторые остряки). Рядом с ним стоял Исаврик. Я также узнал Сципиона Назику, приемного сына Пия, и Юния Силана, мужа Сервилии, умнейшей женщины Рима. Немного в стороне я заметил широкоплечую фигуру Цезаря, выделявшуюся своими жреческими одеяниями. К сожалению, я был слишком далеко, чтобы уловить выражение на его лице.