Империй. Люструм. Диктатор

— Граждане, — начал он тихим голосом, как делал всегда во время публичных выступлений. — Существует обычай, согласно которому люди, выбранные на эту высокую должность, обязаны произнести смиренную речь, вспоминая своих предков, которые также достигли этих высот, и выразить надежду, что не посрамят их памяти. Я рад сообщить, что в моем случае проявить смирение невозможно. — (Раздался смех.) — Я — новый человек. И я обязан своим избранием не семье, не имени, не богатству, не военным подвигам, но жителям Рима. И пока я нахожусь на этой должности, я всегда буду народным консулом.

Голос Цицерона был великолепным орудием, обладая богатым звучанием и легким намеком на заикание: помеха, из-за которой каждое слово казалось выстраданным и поэтому особенно ценным; его слова звучали в тишине как послание самого Юпитера. Было принято, что свежеизбранный консул сначала заводит речь о войске. Громадные резные орлы смотрели на него с потолка. Он стал превозносить достижения Помпея и восточных легионов так искусно, как только был способен, зная, что его слова будут переданы Помпею со всей возможной быстротой и великий военачальник внимательно обдумает их. Сенаторы выражали свою поддержку топотом и криками, ибо все присутствующие знали, что Помпей — самый могущественный человек на свете, и никто, даже его завистники среди патрициев, не хотел, чтобы кто-нибудь заметил его недостаточную почтительность по отношению к полководцу.

— Помпей защищает нашу республику на внешних рубежах, а мы должны выполнять свой долг здесь, в Риме, — продолжил Цицерон. — Мы должны стоять на страже ее чести, мудро управляя ее движением по пути к внутреннему единению. — Он на мгновение остановился. — Вы знаете, что сегодня, еще до восхода солнца, закон, предложенный трибуном Сервилием Руллом, которого все мы так долго ждали, был вывешен на форуме. Едва услышав об этом, я послал несколько переписчиков, велев, чтобы они принесли мне копию этого закона. — Консул протянул руку, и я вложил в нее три восковые таблички. Моя рука дрожала, он же был невозмутим. — Вот этот закон, и я заверяю вас, что изучил его со всей тщательностью, на которую способен, принимая во внимание сегодняшние обстоятельства. И я пришел к твердому убеждению…

Он замолчал и внимательно посмотрел на тех, кто присутствовал в зале: на Цезаря, сидевшего на второй скамье и смотревшего на консула безо всякого выражения, на Катула и других бывших консулов из патрициев, занимавших скамью напротив него.

— …Что это меч, который нам предлагают вонзить в самое сердце республики!

Его слова вызвали настоящий взрыв: крики гнева и пренебрежительные жесты со стороны популяров и низкий, мощный гул одобрения со стороны патрициев.

— Меч, — повторил Цицерон. — С длинным лезвием. — Он открыл первую табличку. — Глава первая, страница первая, строка первая. Выборы децемвиров…

Итак, покончив с изъявлениями чувств и хождением вокруг да около, он перешел сразу к сути, то есть к вопросу о власти.

— Кто предлагает кандидатов в члены совета десяти? — спросил он. — Рулл. Кто определяет состав выборщиков? Рулл. Кто собирает этих выборщиков? Рулл…

Сенаторы из числа патрициев вслед за ним стали называть имя несчастного трибуна после каждого вопроса.

— Кто объявляет итоги?

— Рулл! — разнеслось под крышей храма.

— Кто единственный точно будет в совете?

— Рулл!

— Кто написал этот закон?

— Рулл!

Сенаторы захлебнулись смехом в восторге от своего собственного остроумия, в то время как бедняга Рулл покраснел и стал вертеть головой, точно кого-то искал. Цицерон продолжал в том же духе около получаса, разбирая закон по статьям, цитируя его, высмеивая, уничтожая с такой яростью, что сенаторы рядом с Цезарем и на скамье трибунов становились все мрачнее и мрачнее.

Невозможно было представить себе, что в распоряжении Цицерона имелся только час, чтобы собраться с мыслями. Он представил закон как атаку на Помпея, который не мог участвовать заочно в выборах в совет десяти, и как попытку восстановления монархии: под видом децемвиров готовят, мол, будущих царей. Он обильно цитировал закон:

— «Децемвиры смогут размещать поселенцев в любых городах и местностях по своему усмотрению и передавать им земли по своему выбору». — В его устах невыразительные предложения звучали как призыв к тирании. — А что потом? Какие поселения появятся в этих местах? Как все это будет работать? Рулл говорит: «В этих местах будут созданы колонии». Но где именно? И какие люди будут там жить? Ты что думаешь, Рулл, мы отдадим тебе в руки — и в руки тех, кто придумал этот порядок, — он указал на Цезаря и Красса, — всю беззащитную Италию, чтобы вы могли укрепить ее при помощи гарнизонов, занять ее при помощи колоний и управлять ею, скованной по рукам и ногам?

С патрицианских скамей послышались крики: «Нет!», «Ни за что!». Цицерон вытянул руку и отвел от нее глаза в классическом жесте отрицания.