Империй. Люструм. Диктатор

— Я буду постоянно и безжалостно бороться со всем этим. И я не позволю в свое консульство претворить в жизнь злоумышления против республики, которые давно вынашивают эти люди. Я решил провести свой консульский год так, чтобы сохранить достоинство и свободу. Я никогда не использую свое нынешнее положение для получения личной выгоды в виде провинций, почестей или других преимуществ, которые не будут одобрены народом Рима.

Он замолчал, чтобы усилить впечатление от этих слов. Я писал, наклонив голову, но, услышав такое, быстро взглянул на него. «Я никогда не попытаюсь получить провинцию в свое распоряжение». Он действительно это сказал? Я не верил своим ушам. Когда до сенаторов дошел смысл этих слов, они стали перешептываться.

— Да, — сказал Цицерон. — Ваш консул сегодня, первого января, в переполненном сенате объявляет о том, что, если республика останется неизменной и не возникнет неодолимой опасности, он никогда не станет наместником провинции.

Я посмотрел через проход туда, где сидел Квинт. Тот выглядел так, словно проглотил осу. Македония — олицетворение богатства и роскоши, свободы от необходимости выступать в судах до конца жизни — исчезла, как сон.

— У нашей республики есть множество невидимых ран, — заявил Цицерон торжественным голосом, к которому прибегал всегда во время выступлений. — Недостойные люди готовят изощренные заговоры. Однако нам ничто не угрожает извне. Нам не надо бояться никакого царя, племени или народа. Зло — здесь, внутри городских стен. Это внутреннее, домашнее зло. И каждый из нас должен бороться с ним всеми своими силами. Если вы обещаете мне свою поддержку в моей борьбе за достоинство нашей страны, я осуществлю величайшую мечту республики: чтобы государство вновь, после долгого перерыва, обрело мощь и влияние, завоеванные нашими предками.

С этими словами он сел.

Да, это было выдающееся выступление, построенное в соответствии с первым законом риторики, который вывел Цицерон: в каждой речи должен содержаться хотя бы один сюрприз. Но сенаторов ждало новое потрясение. По обычаю, первый консул передавал слово сотоварищу, чтобы тот высказал свое мнение.

Рукоплескания большинства и улюлюканье сторонников Цезаря и Катилины еще не утихли, когда Цицерон выкрикнул:

— Перед сенатом выступит Антоний Гибрида!

Гибрида, который сидел на передней скамье, ближайшей к Цицерону, боязливо посмотрел на Цезаря и встал:

— Этот закон, который предложил Рулл, судя по тому, что я успел прочитать, для республики вещь не очень хорошая. — Он пару раз молча открыл и закрыл рот. — Поэтому я против него, — закончил он и резко сел.

После секундной тишины в сенате поднялся оглушительный шум, в котором были слышны издевательство, гнев, радость, смятение. Стало ясно, что Цицерон только что одержал выдающуюся победу, ведь все были уверены, что Гибрида станет на сторону его соперников-популяров. Сейчас же он совершил полный разворот, по очевидной причине: раз Цицерон отказался от провинции, Македония будет принадлежать ему. Сенаторы-патриции, сидящие за его спиной, наклонялись, хлопали Гибриду по спине, язвительно поздравляли его. Он пытался увернуться от похлопываний и поглядывал на своих бывших друзей. Казалось, что Катилина ошеломлен, будто Гибрида на его глазах превратился в каменную статую. Что касается Цезаря, то он сидел, откинувшись на спинку скамьи, сложив руки на груди, глядя в потолок и изредка улыбаясь, меж тем как в зале продолжалось безумие.

Окончание заседания стало прямой противоположностью его началу. Цицерон прошелся по списку преторов, а затем стал спрашивать у бывших консулов, что они думают о законе. Мнения разделились в соответствии с принадлежностью к той или иной партии. Цицерон даже не стал спрашивать мнения Цезаря: тот был слишком молод и не получил еще ни одного империя. Единственное угрожающее заявление сделал Катилина.

— Ты назвал себя народным консулом, — сказал он Цицерону, когда до него дошла очередь. — Посмотрим, что скажет народ.

Но в этот день победу одержал новый консул. Когда день закончился и Цицерон объявил о перерыве в заседаниях до окончания Латинских празднеств, патриции вывели его из храма и проводили до дома так, будто он был одним из них, а не презираемым ими «новым человеком».

Переступая порог своего дома, Цицерон пребывал в прекрасном настроении. Ничто так не радует государственного мужа, как возможность застать своего противника врасплох. Все только и говорили о том, как Гибрида переметнулся в другой лагерь. Правда, Квинт был взбешен, и, когда из дома ушли последние посетители, он набросился на своего брата с яростью, которой я в нем не подозревал. Происшествие тем более неприятное, что при этом присутствовали Аттик и Теренция.

— Почему ты не переговорил ни с кем из нас, прежде чем отказаться от своей провинции?

— А зачем? Важен итог. Ты же сидел напротив них. Как тебе показалось, кому было хуже — Цезарю или Крассу?

Но Квинт не позволил увести разговор в сторону:

— Когда ты это решил?

— Честно говоря, я думал об этом с той минуты, как мне досталась Македония.