Империй. Люструм. Диктатор

— Если попытаются разжечь пожар, который будет угрожать моему благополучию, я потушу его не водой, а развалинами[54].

Повисла тишина, однако, когда смысл этих слов дошел до присутствовавших, в зале раздались возгласы: «Слушайте, слушайте!» — Катилина впервые публично намекнул, что готов к применению силы. Я записывал прения, сидя на своем обычном месте, ниже и левее от Цицерона, который восседал в своем курульном кресле. Сразу же углядев возникшую возможность, он встал и поднял руку, требуя тишины:

— Граждане, все это очень серьезно. Мы должны хорошо понимать значение того, что только что услышали. Писец, зачитай собранию слова Сергия Катилины.

Я даже не успел испугаться, когда в первый и последний раз обратился к сенату Римской республики:

— «Если попытаются разжечь пожар, который будет угрожать моему благополучию, я потушу его не водой, а развалинами».

Я произнес это как можно громче и быстро сел. Мое сердце билось так, что, казалось, сотрясается все тело. Катилина, все еще стоя на ногах и склонив голову набок, смотрел на Цицерона с выражением, которое я едва могу описать: в нем были высокомерие, презрение, неприкрытая ненависть и, может быть, даже немного страха — смесь чувств, которые могут толкнуть отчаянного человека на отчаянные поступки. Цицерон, сделав свое замечание, махнул Катону: «продолжай». Один я сидел достаточно близко к нему, чтобы увидеть, как дрожат его руки.

— Слово все еще принадлежит Марку Катону, — произнес он.

В тот вечер Цицерон попросил Теренцию переговорить с любовницей Курия, поставлявшей нам сведения, и попытаться выяснить, что же Катилина имел в виду.

— Скорее всего, он понял, что проиграет, и это делает его опасным. Он может сорвать голосование. «Развалины»? Попробуй выяснить, может быть, она знает, почему он использовал именно это слово.

Триумф Лукулла должен был состояться на следующий день, и, естественно, Квинт опасался за безопасность Цицерона. Но сделать было ничего нельзя. Изменить путь шествия мы не могли — он определялся древним обычаем. Соберется много народу, и убийца легко сможет воткнуть длинный меч в консула, а затем скрыться в толпе.

— Это всегда так, — сказал Цицерон. — Если человек решил тебя убить, он это сделает. Особенно если при этом не боится умереть. Придется положиться на волю Провидения.

— И на братьев Секстов, — добавил Квинт.

Ранним утром следующего дня Цицерон вывел весь сенат на Марсово поле к Общественному дому, где Лукулл расположился перед своим въездом в город, окруженный палатками своих ветеранов. Со свойственным ему высокомерием Лукулл заставил сенаторов ждать его некоторое время, а когда наконец появился, оказалось, что его одежда — из золота, а лицо выкрашено красной краской. Цицерон зачитал решение сената, а затем передал ему лавровый венок. Лукулл высоко поднял его и медленно сделал полный оборот вокруг себя, под приветственные крики ветеранов, а затем водрузил венок на голову. Я теперь считался работником казначейства и занял свое место в процессии, после магистратов и сенаторов, но перед военными трофеями и пленниками: несколькими родственниками Митридата, младшими придворными и его военачальниками. Мы вошли в Рим через Триумфальную арку, и в моей памяти остались прежде всего удушающая летняя жара и искаженные криками лица людей, толпившихся вдоль нашего пути. В воздухе висел резкий запах быков и мулов, тащивших повозки, груженные золотом и предметами искусства. Мычание животных смешивалось с криками зевак, а где-то далеко за нами, как отдаленный гром, раздавалась железная поступь легионеров. Должен сказать, что обстановка была довольно неприятной — весь город провонял запахом животных и походил на скотный двор. Вонь преследовала нас, даже когда мы прошли через Большой цирк, поднялись по Священной дороге до форума и остановились там, ожидая остальных. У входа в государственную тюрьму стоял палач, окруженный своими помощниками. Он был мясником и выглядел как мясник — приземистый и широкий, в кожаном переднике. Здесь толпа была самой густой. Как всегда, людей притягивала близость смерти. Помощники палача отводили несчастных пленников — скованных друг с другом за шею, с лицами, красными от солнечных лучей, под которые они попали после нескольких лет, проведенных в темноте, — в здание, где их душили. К счастью, это делалось не на виду у толпы, однако я заметил, что Цицерон, разговаривая с Гибридой, старался не смотреть в ту сторону. В нескольких шагах от него Катилина наблюдал за действиями первого консула с каким-то похотливым выражением лица.