Империй. Люструм. Диктатор

— Но для тебя это совсем неплохо, — радостно заявил я, так как всегда был сторонником взаимных уступок. — Ты соскакиваешь с этого крючка.

— Но его предложение — полнейшая нелепость, — прошипел Цицерон, бросив злобный взгляд в сторону Цезаря. — Сенат не может принять закон, который навечно свяжет обязательством будущих сенаторов, и Цезарь это прекрасно знает. А если на будущий год какой-нибудь магистрат скажет, что выступать за освобождение преступников не значит совершать государственную измену, и народное собрание с этим согласится? Понтифику просто нужно, чтобы это тяжелое положение сохранялось, так как он будет под шумок обделывать свои делишки.

— По крайней мере, это уже будет забота следующего консула, — ответил я. — А не твоя.

— Ты проявишь слабость в глазах всех, — предупредил Квинт. — Что станут думать о тебе будущие поколения? Ты должен выступить.

Плечи Цицерона опустились. Ведь именно этого он больше всего и боялся. Я никогда не видел, чтобы хозяин так мучился, принимая решение.

— Ты прав, — сказал он. — Хотя любой итог будет для меня разрушительным.

После перерыва он сообщил, что все-таки выскажется.

— Я вижу ваши лица и глаза, граждане, обращенные в мою сторону, поэтому скажу то, что обязан сказать как консул. Внесено два предложения: одно — Децимом Силаном, который полагает, что людей, пытавшихся уничтожить наше государство, следует покарать смертью; другое — Гаем Цезарем, который отвергает смертную казнь, но предлагает любое из других тягчайших наказаний. Цезарь предусматривает строжайшее заключение, он даже отнимает у них надежду, которая только одна и утешает человека в его несчастьях. Кроме того, он предлагает продать их имущество в пользу казны; одну только жизнь сохраняет он нечестивцам; если бы он отнял у них также и ее, он сразу избавил бы их от многих страданий души и тела и от всех наказаний за злодейства. Если вы последуете предложению Гая Цезаря, избравшего в своей государственной деятельности путь, считающийся защитой интересов народа, то мне, пожалуй, притом что это предложение вносит и защищает именно он, в меньшей степени придется страшиться нападок сторонников народа. Если же вы последуете другому предложению, то у меня могут возникнуть значительно большие затруднения. Но все же пусть благо государства будет выше соображений о моей личной безопасности. Скажите мне: если отец, глава семьи, найдя своих детей убитыми рабом, жену зарезанной, а дом сожженным, не подвергнет своих рабов жесточайшей казни, то кем сочтем мы его — милосердным ли и сострадательным или же бесчувственным и жестоким? Мне лично кажется отвратительным и бессердечным тот, кто не облегчит своих страданий и мук, покарав преступника[63].

— В рассуждениях консула есть только один недостаток, — заявил мгновенно вставший Цезарь, — эти люди не совершали преступлений, их судят за намерения, а не за действия.

— Вот именно, — раздался голос с другой стороны зала, и все головы повернулись в сторону Катона.

Если бы голосование началось в ту минуту, предложение Цезаря, я почти уверен, было бы принято, несмотря на мнение консула. Приговоренных рассовали бы по разным городам и оставили бы гнить там, оставив на милость государственных мужей с их прихотями, а будущее Цицерона оказалось бы совсем другим. Но именно предсказуемость итогов голосования заставила подняться с последней скамьи около стенки это неухоженное, странное существо с торчащими в разные стороны волосами, обнаженными, несмотря на мороз, плечами и с поднятой рукой, означавшей желание говорить.

— Марк Порций Катон, — настороженно произнес Цицерон, так как никто не мог предсказать, куда заведет Катона его странная логика. — Ты хочешь говорить?

— Да, я хочу говорить, — ответил тот. — Я хочу говорить, ведь должен найтись хоть один человек, который объяснит этому собранию суть дела. Все дело в том, граждане, что мы действительно судим намерения, а не преступления. Именно по этой простой причине мы не можем сейчас пользоваться существующими законами — толпа разорвет нас. — (По скамьям разнесся шепот согласия: он говорил правду. Я взглянул на Цицерона, тот кивал в знак согласия.) — Слишком многие из сидящих здесь, — объявил Катон, чей голос становился все громче, — думают гораздо больше о своих виллах и памятниках, чем о своей стране. Люди, во имя богов, проснитесь! Проснитесь, пока не поздно, и протяните руку помощи республике. На карту поставлены наша свобода и сама жизнь! И в такое время кто-нибудь решится рассказывать мне о милосердии и снисходительности?

Он стоял в проходе босой; его резкий, визгливый голос напоминал скрежет лезвия по точильному камню. Казалось, знаменитый прапрадед Катона поднялся из могилы и с остервенением трясет перед нами своими грязными космами.