Империя камня и веры

– Со мной всё в порядке. Ты как?

– Всё хорошо, – быстро проговорил Габриель и тут же добавил. – Это нам нужно беспокоиться о тебе.

– Да, что обо мне тревожиться, – небрежно и с бравадой в голосе сказал Алехандро и продолжил. – Я даже на мунуфакториатий не попал. Оставался в распределителе.

– Расскажи, что было с тобой, – поинтересовался Габриель.

Алехандро отодвинул стул, облокотился на спинку его и начал свой короткий рассказ:

– Когда меня повязали, то сразу кинули в машину и там я несколько часов барахтался, пока она не остановилась. Мы вышли в какой–то глуши… не помню, но всюду был проклятый лес, непроходимый и чёрный. Но я даже не успел повернуться, что б взглянуть на здание. Мне накинули на голову мешок и вкололи что–то… может снотворное… эти прихвостни режима никогда не уважали право людей на получение информации о месте пребывания! – в надменном и самодовольном упрёке воскликнул Алехандро, каким и обещает быть весь его рассказ.

– А что в самой тюрьме? Как она?

– Огромное серое здание, похожее на склеп наших прав и свобод… это всё что я увидел, друзья мои.

– Что дальше?

– Потом я проснулся в какой–то неприлично маленькой камере, сдавливающей моё право на свободу, и из мебели там только лежанка. Ах, ещё и унитаз с раковиной.

– И сколько же ты провёл в камере? – спросил Габриель, сложив руки на груди.

– Я не знаю, сколько там сидел, часы, дни, неделю, но меня буквально сводил плакат с Канцлером там повешенный. Вы не представляете, как я хотел его изгадить, но камера и охрана не позволяли мне это делать, чем ограничивали мою священную свободу на выражение политической мысли! – тошно возмутился юноша. – Мне только заносили еду и бумагу, что б я от голода или антисанитарии не помер.

– А было там, чтобы бесило тебя?

– И два раза в день ко мне заходил этот чёртов культист. Я думал, с ума сойду или в зубы ему дам, он меня достал своими проповедями про благо Рейха… столько бреда про то, что нужно любит Канцлера и родину, про священное ограничение прав и свобод… хвала Свободе, что я сдержался.

– Что же дальше?

– Потом за мной пришли люди в форме. Они меня вывели из камеры и направили, в какой–то кабинет, снова с мешком на голове и усадили в жёсткое кресло… я уж думал, убьют, но всё оказалось намного хуже – эти гниды обсуждали, в какой мунуфакториатий меня отправят. Потом зашёл ещё один человек, сказавший, что принёс какой–то указ. Наступила тишина, и кто–то серьезно выругался… видать занервничали, что им не удалось задушить свободного человека.

– И чем же всё закончилось?

– Меня повели обратно и через несколько часов нам принесли извинения и довезли меня с матерью до дома. А потом я восстановился в Схоле, – Алехандро немного примолк, но потом, усмехнувшись, продолжил – Помню ваш взгляд, когда я вернулся… словно увидели ожившего мертвеца.

– Так и было, – усмехнулся Габриель. – Мало кто возвращается из таких мест, как распределитель.

– Да, это было неожиданно, – угрюмо отвесил Дивиан. – Но главное, что ты обратно к нам вернулся.

– Меня приняли обратно и это пока главное. Ещё бесит, что я теперь каждый месяц проходить тесты на «идейную деформацию» и если я ошибусь где-нибудь, то меня поведут на пятнадцати часовой курс лекций по идеалам нашего тоталитарного государства.

Тут в разговор решил ввязаться Давиан. Он пододвинул стул и сел прямо:

– Ну, насчёт «приняли» не думаю.

– Не понял, – удивлённо сказал Алехандро, после чего добавил, так же ошеломлённо – Ты к чему клонишь?!

– Ну, ты же терпишь нападки со стороны учителей и некоторых наших товарищей, – Заумно и до тошноты нудно спросил Давиан.

– А, понял. Я стараюсь не обращать внимания на учителей – не здравомыслящих марионеток государства и товарищей – бессильных кукол режима, которые верят предрассудкам и больным идеалам. Им же не понять, что меня оправдали, они до сих пор видят во мне врага народа, за которым должно следить министерство Надзора за Освобождёнными, – ответил Алехандро, причём выделив последнее предложение саркастичным тоном.

– Они верят приговору, а не оправданию, – иронично сказал Габриель. – Они готовы втоптать любого, кто единожды приступил идейную черту дозволенного.

На что Алехандро вспылил:

– Ну, раз так, то и ума у них немного!

– Ну, а отец? Ты хоть в порядке после его смерти? – въедливо спросил Давиан.

– Честно… ну, умер и умер. Рано или поздно мы все, когда-нибудь, умрём, что по этому поводу беспокоиться? К тому же он был существенным ограничителем моих личных прав и свобод… это не делай, то не твори. Наша жизнь нам дана не для слёз, а для борьбы. Вот я буду бороться за свои права! – гордо заявил парень.

На несколько секунд наступило молчание за этим столиком, но Алехандро широко улыбнулся, положил обе руки на стол и с усмешкой в голосе стал говорить, пытаясь подколоть собеседника:

– Ну, тебе-то пришлось сложнее, Габриель. Признаться в чувствах, почти на голой почве. Неудивительно, что тебя отшили. Давиан, что ты думаешь?

– Да мне в принципе всё равно, но с тобой, Алехандро, я соглашусь. Нужно было сначала тебе хоть поухаживать за ней.