Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Таким образом, дискуссия об авторских правах и приватности дополнилась вопросом об институционализации «морального» права публики и ее права владеть культурным капиталом нации. В этот момент на передний план вышла проблема «представительства» при противостоянии частных потребностей с общественными и снова был поднят вопрос экспертной оценки. К концу XIX века развитие литературоведения и соответствующих принципов текстологии превратило публикацию текстов в весьма профессионализированный процесс. Как мы уже видели, считалось, что расшифровка рукописей, выявление канонического варианта каждого произведения, датировка, систематизация и комментирование литературных произведений требуют специальных знаний и образования. «Публикация» и «редактирование» стали разными занятиями[1108]

 – последнее являлось привилегией редакторов и новой категории специалистов по библиографии и текстологии (которая достигла зрелости в советский период). П. Н. Анненков (1813–1887) редактировал и предал гласности неизвестные произведения Пушкина и И. А. Гончарова; его советами также пользовался И. С. Тургенев, готовя к публикации письма Пушкина жене. П. А. Ефремов (1830–1908) редактировал Д. И. Фонвизина, А. Н. Радищева, Пушкина и А. С. Грибоедова, а Н. С. Тихонравов был редактором полного собрания сочинений Гоголя[1109]

. Эти редакторы были почти столь же известны, как и сами писатели: каждое значительное издание «классиков» получало широкую известность и порождало дебаты о форме, приличествующей трудам данного автора. Более того, профессиональные интересы экспертов нередко брали верх над интересами покойных авторов. «Последняя воля» автора, первоначально носившая чисто юридический смысл и продлевавшая действие морального права автора на его произведения, превратилась в чисто техническое понятие, использовавшееся «текстологами» и означавшее канонический вариант литературного текста[1110]

. По иронии судьбы литературоведы, широко пользуясь этим термином, нередко выступали за нарушение реальной «воли» покойных авторов. Не один Гончаров запрещал публикацию своих произведений и бумаг, не предназначавшихся для широкой аудитории: М. Е. Салтыков-Щедрин недвусмысленно потребовал, чтобы после его смерти не публиковалось ничего из не вошедшего в его прижизненное собрание сочинений. Разумеется, это требование не было выполнено. Как не было принято во внимание и «отречение» Достоевского от своих критических сочинений, изданных в журнале «Время»[1111]

. «Мы по праву игнорируем сегодня запретительные пометы Пушкина на некоторых из его произведений; его „не надо“ или „не печатать“ теперь не принимаются во внимание», – указывал советский текстолог и литературовед С. А. Рейсер. Потому, продолжал дальше он, что «драгоценность наследия автора для культуры народа в целом освобождает редактора от несвойственных ему функций нотариуса и позволяет без угрызений совести не выполнять завещательных распоряжений художника, а отчуждать его творения в пользу народа»[1112].