Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

В наши дни едва ли кто будет спорить с тем, что все произведения великих писателей-«классиков» по истечении какого-то времени должны становиться доступными для каждого. Однако такое отношение к национальному наследию, находящееся в вопиющем противоречии с идеей о личных правах автора, очень медленно пробивало себе дорогу. В начале XX века вопрос авторских прав перешел из сферы профессиональных дебатов между литературоведами в сферу политики. Проблема конфликта между авторской волей и общественными интересами была сопряжена с вопросом личной свободы и общественного блага, частной собственности и ее пределов. В 1908–1909 годах депутаты Государственной думы, рассматривая новый закон об авторских правах, обсуждали возможность нарушения личных прав авторов и имущественных прав их наследников. Лидер Конституционно-демократической партии Павел Милюков выступал за приоритет общественных потребностей. Ссылаясь на резкие повороты в мировоззрении двух великих русских писателей, Н. В. Гоголя и Л. Н. Толстого, Милюков указывал на теоретическую возможность того, что автор уничтожит плоды своих ранних трудов или запретит их публикацию. «Что вы сказали бы, если Гоголь завещал не издавать ничего, кроме своей „переписки с друзьями“? Я спрашиваю вас – общество обязано

уважать такую просьбу? Гр. Толстой смотрит на все крупные произведения своей долгой жизни как на своего рода грех; может случиться, что при таком настроении он в своем завещании захотел бы изъять у России, у русского общества свои произведения. Я спрашиваю вас: можно сделать это или нет?» Ответ Милюкова был отрицательным: «Произведение напечатанное есть достояние общества: если оно приносит писателю не славу, а позор, то тем хуже для писателя, но общество все-таки имеет право знать произведение»[1119]

. Поэтому не следует считаться с автором, если он в своей последней воле запрещает публикацию каких-то своих произведений, так же как и с имущественными правами наследников, если из‐за них наследие писателя оказывается недоступным для публики. Вторя участникам движения за охрану памятников, Милюков предлагал экспроприировать у наследников авторские права на общественно значимые книги, если по вине наследников публика не имеет доступа к ним.

Однако как с правовой, так и с этической точки зрения все эти предложения были едва ли осуществимы. «А если мне отец, умирая, завещал скупить все экземпляры его сочинения, но не успел этого написать на письме, и он заинтересован, в смысле нравственном, чтобы его сочинения больше не появлялись, то вы хотите лишить его такого права и предоставить разрешение вопроса посторонним людям, которые, вопреки желанию наследников, будут выносить эти произведения на рынок», – восклицал О. Я. Пергамент, товарищ Милюкова по партии кадетов, который не мог стерпеть такого посягательства на права человека и его собственность. Его контрпредложение взяло верх над принятым в первом чтении предложением Милюкова о разрешении свободного издания тех произведений покойных авторов, которые не выходили из печати уже не менее пяти лет. Пергамент выступал за компромиссное решение, сочетающее общественные интересы с личными правами автора. Его «последняя воля» (Пергамент умер за пять дней до третьего чтения) была поддержана большинством депутатов III Думы[1120]

.

РУССКИЙ ЛИБЕРАЛИЗМ И ЛИТЕРАТУРНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

Что представляло для общества бóльшую ценность – позаботиться о личных правах авторов и их родственников или пойти навстречу потребностям науки и просвещения? Поиски баланса между этими требованиями находились в центре дискуссий об авторских правах, шедших в печати и – после того как планы по принятию нового закона об авторских правах вышли на законодательный уровень – в III Государственной думе, а затем и в Государственном совете[1121]. Милюков полагал, что правительственный законопроект потворствует авторам, и призывал к восстановлению прав общества на произведения его величайших представителей[1122].