Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Эсеровская концепция «общенародной собственности», бесспорно привлекательная для крестьянских масс, но слабо обоснованная теоретически и абсолютно непрактичная, не отвечала этим представлениям о социалистическом государстве и экономике. Большевистское правительство прибегало к риторике «общей земли», положив ее в основу Декрета о земле, изданного через несколько часов после переворота 25 октября 1917 года, но вскоре отказалось от нее в пользу более надежной национализации или, выражаясь точнее, «огосударствления» земли, естественных ресурсов[1264], памятников истории и искусства и общественных пространств. Если «национализация» общих вещей, предлагавшаяся до революции экспертами-либералами, стремившимися защитить общественное достояние, допускала (и требовала) существование частной собственности и, что более важно, предполагала несобственническое отношение государства к достоянию нации, то большевистская «национализация» в теории сводилась к тотальному захвату богатств государственными учреждениями[1265]. Однако в 1917–1918 годах, когда было издано большинство декретов о «национализации», не существовало ни «нации», ни «государства» в строгом смысле слова; от их имени выступали многочисленные ведомства, занимавшиеся захватом, экспроприацией и «национализацией» собственности. Это был непрерывный процесс, начавшийся вместе с войной, – процесс уничтожения закона и власти, ликвидации собственности и все более массовых грабежей. Как отмечал Уильям Розенберг, национализация была в определенной степени неизбежна и неотвратима, хотя в риторическом плане большевики «превратили то, что было трудно или невозможно предотвратить, в экстремистскую добродетель»[1266].

Несоответствие между различными представлениями о национализации и реальной политикой борьбы с собственностью объясняет, почему многие из тех, кто выступал за национализацию до 1917 года, впоследствии перешли в оппозицию к режиму[1267]. Мы уже видели, что до революции лесоводы входили в число наиболее преданных сторонников национализации. Как указывает Брайан Боном, весной 1917 года, «когда крах царского режима расчистил путь к всеобъемлющей лесной реформе, мало кто ожидал чего-либо иного, помимо недвусмысленной национализации»[1268]. Первый съезд лесоводов, прошедший в апреле – мае 1917 года, призвал объявить леса «государственным достоянием», хотя оставались сомнения в отношении того, какой должна быть форма собственности на леса – «государственной» или «национальной»[1269]. Октябрьская революция решила этот спор в пользу государства. На первых порах кое-кому, возможно, казалось, что наблюдавшийся до революции поворот в сторону общественной собственности на естественные ресурсы обеспечит плавный переход к новому режиму государственной собственности. В 1918 году Николай Фалеев (упоминавшийся выше как автор учебника 1912 года для лесоводов) был назначен главой лесного ведомства и стал главным автором первого большевистского декрета о лесах[1270]. Он писал о национализации лесов как о завершении «естественного хода истории лесной экономики»[1271]. Что касается самих лесоводов, не все они выказывали позитивное отношение к новой власти; одни, включая Георгия Морозова, в 1905–1918 годах редактировавшего «Лесной журнал», встали в оппозицию к ней, а другие пошли на службу в советское Центральное управление лесов республики, где вели борьбу с угрозой обезлесения, вызванной отменой частной собственности.

Стивен Брэйн в своей работе о революционном периоде в развитии лесоводства показывает, что новая модель, за исключением нескольких моментов сходства с принципами лесной реформы, готовившейся до 1917 года, подразумевала намного большую централизацию и бюрократизацию лесного дела. «Этатизм» дореволюционных лесоводов проистекал из их веры в необходимость долгосрочного контроля и планирования, что частной собственности с ее краткосрочным подходом было просто не под силу. Но в то же время они также полагали, что леса представляют собой важную часть местного биологического сообщества, а эта идея предполагала значительную автономию местных властей при ведении лесного хозяйства. В научном плане реформаторы лесного дела делали основной упор на устойчивость и органическое восстановление лесов, а не на их промышленное воспроизводство. Но наиболее важной ценностью для экспертов была научная компетентность. Иными словами, представления экспертов о национализации подразумевали ведение лесного дела специалистами от имени нации и при поддержке со стороны государства[1272].