Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Следует также отметить, что свой вклад в развитие новых подходов и нового отношения к лесу внесли новые идеи в научном лесоводстве[316]: Морозов, с 1904 по 1918 год редактировавший ведущий «Лесной журнал», пропагандировал новое направление, называемое им «социальной биологией» и основанное на сходстве леса с социальным сообществом. «Лесоведение – наука биосоциальная», – утверждал он[317]. Следуя принципам научных исследований, выдвинутым основателем почвоведения В. В. Докучаевым, Морозов применял холистический подход к изучению природы и пользовался лексиконом социологии при анализе развития сообщества деревьев и растений. Не исключено, что эта «социализация» лесной науки сделала более весомой критику ущерба, причиняемого лесам людьми. Так или иначе, лес представлял собой нечто большее, чем источник древесины или придаток к земле, как привыкли считать в конце XVIII века: леса предлагалось рассматривать как живой организм, как российское достояние, неисчерпаемый источник богатства для многих поколений.

Противоречие между абстрактной верой в государство и критическим отношением к его представителям позволяет сделать вывод о том, что за широкой поддержкой идеи о государственной собственности на леса стояли аполитичные по своей природе соображения. Во-первых, «государство», о котором так настойчиво говорили и писали русские лесоводы, представляло собой идею, еще не получившую воплощение и никак не связанную с существующими политическими институтами. Во-вторых, идея государственной собственности, экспроприации и национализации лесов находила обоснование (и риторическое, и теоретическое) в своеобразном характере леса как объекта владения: он представлял собой общественное (публичное, национальное) достояние или благо. «Лес признается социальным благом сам по себе, независимо от того, кому он принадлежит. Это основная посылка, отражающаяся на всей конструкции права собственности на лес. Если лес социальное благо, то в его существовании заинтересовано целое – государство; так как от целого умозаключают к общечеловеческому, то легко предположить, что недалеко то время, когда лесные нормы станут предметом законодательства не отдельных государств, а международных договоров и трактатов», – писал Фалеев в своем учебнике «Лесное право».

Согласно Фалееву, ограничения на право частной собственности основывались на «ясных доказательствах социального значения лесных благ». Правительство, вооруженное «научными фактами», обязано без колебаний «столкнуть» «идею неприкосновенности собственности с ее высокого пьедестала»[318]. Частный собственник леса априорно рассматривался как «прирожденный расточитель», поставленный под опеку и попечительство государства. В идеале охраняемые леса должны принадлежать только «суверену», то есть государству, «но не в лице казны, а в лице его верховной власти, обладающей вообще государственным суверенитетом». Таким образом, экспроприация лесов становилась законным способом соблюдения общественных интересов – в том смысле, что экспроприировать частные леса, имеющие общественную ценность, представлялось более справедливым и разумным, чем заставлять их владельцев преследовать «социальные цели» за собственный счет[319].