Имплантация

Я говорю об этих маленьких залах с признательностью, ибо именно этим комнаткам мы обязаны тем, что обрели душу. Не вырастает души у того, кто прозябает на призрачных правах в чужом доме. Дорогие мои коллеги, задумайтесь о том, что наше отделение могло бы быть не более чем строкой в административных документах; что мы могли бы остаться друг для друга чужими, безразличными людьми. Мы соседствовали бы на афишках и в ежегодниках, но не имели бы ни общих целей, ни общих воспоминаний.

Благодарность нашим маленьким залам глубоко укоренена в моем сердце, но могу ли я подкрепить ее доводами рассудка? Тут я поделюсь с вами небольшим сомнением. Чувство, которое я столь сильно ощущаю в моем сердце, основано на предположительных умозаключениях. Но это предположительное рассуждение можно повернуть в обратном направлении. Допустим на минуту, что маленьких залов бы не было; в таком случае у нас бы не выросло нашей собственной души, но, быть может, в таком случае гостеприимство Коллеж де Франс по отношению к нам приобрело бы более широкие масштабы, а затем и более обобщенные основания; быть может, наше отделение слилось бы с Коллеж де Франс и отождествилось с ним, обновляя природу его деятельности (такого результата желал Эрнест Ренан); быть может, сегодня нашей душой была бы душа Коллежа, и мы бы удовлетворились этой старой четырехсотлетней душой. – Мой старый собрат Д’Арбуа де Жюбенвиль[80], которого я не устаю цитировать, говорил мне: Франции следовало провозгласить своим королем Эдуарда III; тогда Англия была бы сегодня разделена на департаменты. – В самом ли деле это было бы так? Во всяком случае, что сделано, то сделано, и никакие вольные полеты наших мыслей никогда не заставят нас меньше любить ни Францию, которая кончается Ламаншем, ни Школу высших исследований, какова она есть сегодня. Но перед Школой при ее рождении открывалось много возможных будущностей, и, когда уход одного из ветеранов заставляет меня вернуться мыслями к истокам Школы, я не могу не думать о различных возможностях, которые представляли собой в то время серьезную проблему. Мы, историки и филологи, по самой своей функции призваны возвращать вещи в их подлинную среду, достоверно восстанавливать противоположные размышления, которые могли в прошлом владеть великими умами. ‹…›

Луи Аве Речь на торжественном заседании, посвященном пятидесятилетию Практической школы высших исследований [81]

[фрагмент]

‹…› До того как наше отделение родилось, у него было временное название – «Отделение филологии, истории и морали». Почти что временным был и сам Декрет [о создании ПШВИ]. Создается впечатление, что министр хотел сначала посмотреть, как пойдут дела, и уже после этого, задним числом, закрепить складывающееся положение вещей. Ни Школе в целом, ни ее отделениям декрет не давал окончательного существования; он давал им лишь надежду на обретение такового. Для Школы не предусматривалось своего помещения: она учреждалась «в Париже, при научных заведениях, относящихся к Министерству общественного образования»[82]. Чтобы поступить на наше отделение, ученик, согласно декрету, должен был пройти экзамен перед комиссией, состоящей из одного члена нашего Наблюдательного совета (в настоящее время не существующего) и двух экзаменаторов из числа членов Института[83] и профессоров различных [высших специальных] школ и факультетов[84]. Вначале некоторые молодые люди получили звание ученика Школы автоматически, по факту своих занятий в Коллеж де Франс[85]. Из этого нечетко определенного положения вытекали две возможности. Если бы преподаватели отделения продолжали ожидать дальнейших инициатив сверху, отделение рисковало бы остаться более или менее аморфным. Именно это произошло с отделениями, посвященными экспериментальным наукам. Одно лишь наше отделение смогло вскоре говорить о себе с полным на то правом: «Я то, которое есть». – Если бы, наоборот, преподавателей воспламенял сильный дух инициативы и при этом их инициативы не встречали бы препятствий или противодействий в вышестоящих инстанциях, преподаватели бы стали подлинными организаторами отделения, и отделение обрело бы автономию, сохранив с прочими отделениями лишь номинальную связь. Иначе говоря, если бы министр не имел ничего против, то наше отделение стало бы развиваться примерно так, как если бы оно отныне вообще не зависело от него. Именно так у нас и произошло. Большую роль здесь, несомненно, сыграли такие преподаватели, как Мишель Бреаль, которого будет справедливо упомянуть тут еще раз; как Гастон Парис; как Габриэль Моно; мы знаем об этой их роли в общем и целом, но где найти свидетелей, способных дать более точную информацию?[86] И, наконец, помимо этих преподавателей, великую роль сыграл наш первый председатель, ставший для нас вторым духовным отцом после министра.