Импульсивный роман

Эвангелина прошла в гостиную. И вдруг эта неприбранная комната увиделась ей в своем непристойном разбросе. Как могла она не прибрать за день гостиную! А если бы кто-нибудь зашел к ней? Какого бы стыда нахлебалась Эвангелина в бабушкином венчальном платье и с гостиной как хлев. Эвангелина вздохнула и пообещала себе завтра все прибрать. Тогда ей станет спокойно и легко и не надо будет бояться, что кто-то зайдет. Все в порядке. И то, что она нашла веерок и венчальный наряд, показалось ей хорошим знаком.

Надо еще избрать себе лицо. Оно будет таким, каким было сегодня на переходах с сыном великого князя, надменным по отношению к другим и нежным… К кому?.. Но такого утра, какое у нее было с Фирой, больше не будет никогда.

Стояла полная зимняя ночь, а Эвангелина все бродила по дому со свечой. Отвлекаясь движением своим от тишины и желая приручить себя к одиночеству. Ах если бы теперь было лето! Июнь. Когда ночь не наступает, а просто идет серенькое, как перед дождем, утро. И все было бы на своих местах, и никто бы не удивился, если девушка в белую ночь, подбирая юбки от сырости, идет медленно к парку. Ах если бы лето! Но сколько бы она ни говорила это «ах!» — стояла зима, и мороз, и до рассвета много часов темноты. А спать ложиться надо, потому что ноги ее не держат. И это, наверное, хорошо, она сразу заснет. Ее уже не пугают, как в детстве, лешие, домовые и черти, а вот что-то пугает еще больше. Пустота дома. Но сегодня все же не так. Она идет по лестнице со свечой и не дрожит. Вошла в спальню, легла в кровать, холодную и сырую, вспомнила тут же еще один грех: не затопила печь за целый день. Завтра. Все завтра.

Солдат на улице обрадовался: наконец в доме, за которым велела следить Глафира Терентьевна, перестал бродить огонек. Дом затемнел. Перестала в окнах мельтешить белая длинная фигура, которой солдат пугался, особенно когда фигура приникала к окну и, казалось, смотрела на него. Мужчина это или женщина, он не понял.

Фира сказала Машину, что у Эвангелины всю ночь «ходил свет» и что либо хозяева вернулись, либо… Фира не договорила, потому что не умела выдумывать, а слежку устроила за домом из своего интереса: вернулись ли хозяева и кто к Евке ходит. Машин выслушал Фиру молча, но, когда она вышла, матюкнулся. Опять эта девица и этот дом. Он потер лоб, поморщился, потому что невыносимо болела голова. Привычная боль от крепкого движения ладонью по лбу, приводила Машина во всегдашнюю четкость. Надо же было ему завязаться с этой чернявой девицей. Надо же было ее встретить. Он уверен, что ничего там нет, но если уже что-то говорят, то проверить он должен. В городок приходят войска, и это уже не шутки.

…Мелькание свечи всю ночь. Это могло означать и то, что Эвангелина (он не заметил, как назвал девицу Эвангелиной, именем, которое он не мог поначалу и произносить, так оно его коробило) бродила по дому в полном одиночестве, переходя из комнаты в комнату, и то, что кому-то она подавала сигналы. Почему он должен доверять ей? Как тухлая килька он развалился от красоты девицы и теперь пытается закрыть на все глаза и сюсюкает по поводу ее одиночества и страхов. Ерунда все это на постном масле, и нечего ее оправдывать. Не вышло вчера, так сегодня сигналы подает. А тогда бежала как вскинутая, шаль дорогую потеряла, даже не остановилась, не подняла. Не заметила? Пусть не заливает баки. Мороз все даст заметить. В Петрограде сказали ему: тихий городок. Вот он, тихий городок. Уж лучше бы сразу — громкий, тогда ясно было бы, что к чему. Тихий. Того и гляди нож в спину всадят или «Боже, царя храни» запоют. В глаза не смотрят бывшие, проходят мимо, глаза в снег.

Лоб пришлось тереть снова. Потом Машин глядел на кровь на пальцах. Протер. В Петрограде смеялись: Михаил до мозгов протрет и не заметит.

Машин встал, подошел к окну, взял берестяную коробочку с махоркой, скрутил козью ножку и с наслаждением затянулся. Сделал еще затяжку и подумал, что с этими магазинщиками наконец надо ставить точку. Дел у нею хватает и без них. Задавил окурок в банке из-под ландрина. Он еще не знал, как будет ставить точку, но думать над этим не собирался. Придет само. Как всегда. Он был острый человек, Михаил Машин.

Шрам, который так пугал и притягивал Эвангелину, был получен им во время драки, а еще чище — во время родительской воскресной порки, когда рванулся из гордости от отцовских рук и оборвал рот об угол скамьи (и не пикнул даже). Но возможна ошибка. Шрам получен в другом месте и при других обстоятельствах. Однажды его поймали хожалые из враждующей шайки и велели выдать, где запрятано ворованное, а наш герой уже тогда был личностью незаурядной и молчал, принимая все пытки стойко, как мужчина. Атаман взревел — ты долго будешь молчать, щенок, и, подойдя к Михаилу, разодрал его рот рукой, волосатой и в колючих перстнях. А может быть… Но вариантов множество, выбирайте любой — и, в конце концов, где получен шрам, уродующий героя, неважно, важно, что он есть и, кроме того, что он героя уродует, его и красит.