In medias res

И еще одно письмо Нюры, уже сравнительно недавнего времени. Из больницы, – у нее был инфаркт; мама это очень переживала, отчего ее состояние сразу как-то заметно ухудшилось, – крепко они были связаны между собой, спаяны.

...

«Вера! Что же с тобой происходит! Неужели ты так больна? Маша мне наговорила такое, что мне надо скорее отсюда проситься домой. Слухи такие, что с месяц – не меньше – надо здесь полежать. Как ты меня расстраиваешь! Боже! Пожалуйста, обо мне не беспокойся, я чувствую себя хорошо, хожу в уборную, к холодильнику сама уже. Обещали сделать рентген, когда я немного окрепну. Я чувствую себя с каждым днем увереннее. Но – забота врачей, перестраховщиков. Здесь очень хороший уход и кормежка. Уж обо мне горевать грех! Дай мне слово, – брось хандрить и всё преувеличивать. Я прошу Машу вызвать к тебе врача из лёвиной поликлиники (поликлиники Литфонда – Л. М.) Пожалей всех нас, а то получается у нас мала куча.

Целую тебя и обнимаю. И – Мурзика. Не сердись на него. Я соскучилась по вас всех. Нюра.

4/7 – 85.

* * *

Я ничего не изменил в письмах Нюры, исправил только кое-где ошибки и описки, да расставил там, где уж очень необходимо, знаки препинания. А так – всё первозданно… Ведь письма этим и драгоценны. В них, может быть, наиболее достоверный автопортрет человека. И не столько внешний, сколько внутренний, – говорящий о душевных состояниях. Я вновь слышу голос Нюры и вновь поражен ее простодушием, отсутствием позы, бесхитростностью… Бесхитростностью – почти граничащей с примитивом, детскостью. Но в ней – и чистота, а возможно, и высота духа. Не такими ли людьми и жива от века Россия?..

* * *

Сон. Я – в своем старом доме, на Добролюбова. Подсаживаюсь к столу, в правой комнате. Передо мной – какая-то моя рукопись, она и составляет предмет моей изнурительной заботы. А рядом, слева от меня – Нюра. Я не вижу её, но чувствую её присутствие. Согревающее и нежное. И из меня, с рыданиями вместе, вырывается – обращенное к Нюре: «Спаси меня!» Она, случалось, помогала мне переносить правку из одного экземпляра текста в другой. То есть выполняла, выручая меня, чисто техническую работу. Но сейчас дело не в этом. Чем же она может спасти меня? Мне ясно: своей преданной и самоотверженной любовью. Её-то мне, наверное, и не хватает…

И бесконечно шумит в окне тот пролетевший дождь…

…Я лишь заметил, как побелели кончики моих вцепившихся в край судна пальцев – неумолимо движущийся борт как будто выламывал их! – и, не выдержав, обернулся в сторону Владика, сидевшего на веслах; ничего не успел сказать, только посмотрел вопросительно, может быть, молитвенно, – и он выдохнул: «Отпускай!» Сразу же мы оказались в воде. Лодка перевернулась, словно наткнувшись на невидимую стену, отбросившую ее. Грузовое судно, хотя и замедлило ход, – капитан, конечно, увидел нас и понял рискованность нашей затеи, – постепенно удалялось вниз по реке; глуше становилось его размеренное сердцебиение. Но оно еще долго было различимо в тишине, звучало, как будто строго и педантично отчитывая нас.

Всё произошло в какие-нибудь две-три секунды. Посрамленные неожиданностью, мы даже не успели испугаться. Вода быстро вернула нам самообладание, благо оба хорошо плавали. Отфыркиваясь, подталкивали державшуюся на воде вверх дном лодку к берегу. Жалко было спиннинги. Они ушли на дно. И потом, сколько мы ни ныряли за ними, ничего не нашли. Сильное в этом месте течение Дона, видимо, очень скоро затянуло их песком или же нас отнесло от места происшествия, и мы не могли его установить. Улов-то был в садке, прочно привязанном к сиденью лодки. Но утрата спиннингов омрачала удачную рыбалку.