Иначе не могу

Потом — неподвижные глаза Дины, когда он рассказывал о том, что произошло на автостраде близ Будапешта в ноябре пятьдесят шестого. Рассказывал бесстрастно и неторопливо и чувствовал, как горбится спина и трещат в руке папиросы, спичечный коробок и ноет, ноет раненый бок. И снова каменные плечи девушки, упавшей грудью на парту.

Андрей встал, смочил полотенце, прижал его ко лбу. Кажется, стало легче. Крепко же он ударился тогда головой, скатываясь вниз по насыпи. Вот она, память, изводившая тело не раз…

Хватит мучить себя. Новый год так Новый год! Который час? Ого, половина десятого. Надо позвонить Сергею, придумать что-нибудь. Не отвечает. Тоже, друг называется. Лежи, изнывай теперь. Взять вина, распить с соседями по гостинице? Даже Молчанов, и тот исчез.

В коридоре — говор, топот ног. И частый, нетерпеливый стук в дверь.

— Прошу!

Улыбающаяся рожица какого-то паренька. За его плечом — рыжие волосы и озорной черный глаз. Девчонка в сиреневом сверкающем платье протискивается вперед. Люба! Щеки — что алые паруса, вся в серпантине.

— Драсте!

— Проходите, проходите!

Любка не дает ему сказать и слова.

— Мо-мен-таль-но с нами! Приказ от Сергея Ильича привести вас живого или мертвого. Ваш пиджак? Одевайтесь. Белый галстук не подойдет. Вот этот, серый, лучше. Где щетка? Расческа есть?

— Люба, да я…

Парень, солнечно улыбающийся абажуру — явно навеселе — комментирует:

— Если бы все калории Ромашовой использовать в производстве, то добыча нефти возрастет втрое.

И Андрей, увлекаемый обоими, бежит вниз.

— Мыслимо ли дома сидеть? Вы что — с ума сошли? Там все наши. И корреспондент тоже — весе-елый!

…Молчанов тыкался лбом в плечо Андрея и бубнил одно и то же:

— Ты мне скажи, почему нет Дины? Я ее хочу видеть, потому что она мне нравится. Усек?

— Усек, усек, — добродушно успокаивал его Андрей. — Да нет ее, понимаешь? Нет.

— Пойдем-ка в буфет, пропустим по коньяку.

Едва успели разлить коньяк, как рядом раздался возглас:

— Куда вы все пропали?

Сергей в сером, отливающем голубизной костюме, с тщательно уложенными волосами, улыбаясь, потрясал двумя бутылками шампанского.

— Сели?

— Валяй.

Молчанов сразу же полез обниматься к Сергею:

— Р-реформатор!

— Выпьем! — пропел Сергей. — Как у нас в отряде говорили — за тех, кто в камышах!

— Можно присоединиться?

Сафин. В старомодном пиджаке с широкими лацканами. Вся грудь — в многочисленных наградах.

— Ого, Ибрагимыч. — Сергей с уважением потрогал их. — Крепко ты…

— Досталось, — кратко ответил Сафин.

Молчанов, не обращая ни на кого внимания, начал считать ордена и медали:

— Один, два, три… десять… двенадцать… пятнадцать наград!

— Да ну вас, нашли занятие! Давай, джигиты, по одной, да чтоб только переливов не было.

— Вы поглядите-ка! — Сафин обернулся так живо, что зазвенели награды. — Вот вам и Танзиля!

Танзиля плясала прямо в центре вестибюля дворца. Баянист Рамазан, мрачный парень с третьего промысла, наяривал что-то совершенно веселое, упав щекой на перламутровый гриф. А Танзиля, плотная, белозубая, с забавными ямочками на щеках, улыбалась, склонив голову на плечо, плела что-то в воздухе округлыми обнаженными руками, а сама шла по полукругу, дробно переступая с каблука на носок, изгибая свой полненький, но послушный стан, то и дело сдувая с губ упавшие на них черные прядки. И в который раз Сергей ловил себя на мысли о том, что своих людей он порой видит в раз и навсегда утвердившейся ипостаси «подчиненных» — не больше. Ну, что особенного — танцует? Но как пленительно-лукавы глазки этой смешливой девчонки из Имангильдина!

— Тетя Даша, с Новым годом! Как празднуете? Ага, слышу, Федор Акимыч свою «Подгорную» поет. Спасибо, зайду, если какая-нибудь подруга не уведет.

— Дина, это я. Звоню из Дворца нефтяников. Что ты делаешь? Слушаешь концерт… Я? Болтаюсь по Дворцу. По буфету. Не скучно тебе одной? А то бы… Что? Прийти с компанией? Я… я мигом! Кого? Любу… Сергея… Какую Таню? Кто она? А, ну да, конечно.

— Может, отойдем, поговорим, Старцев? Вон, хотя бы в курилку? Или трухаешь?

Сергей с трудом узнал в приглаженном, выбритом и даже слегка надушенном человеке Степашина, того самого машиниста, которого выгнал с участка. Руки в карманах. Пьян.

— Пойдем, — сузил глаза Сергей.

Они зашли в курилку, встали в уголке.

— Ну? — Сергей улыбался. — Говори.

Степашин вдруг взмахнул рукой, и Сергей, за какое-то мгновенье успев увернуться, нанес ему хлесткий удар в солнечное сплетение. Степашин тяжело грохнулся на паркет.

— Зараза… — брезгливо сказал Сергей. Курившие рядом парни обомлели.

— Заберите пьяного в курилке, — тронул Сергей за рукав дежурного.

К Старцеву подошел знакомый мастер.

— Серега, ты бы поостерегся. Тут их целый кагал. Подловят еще.

Сергей махнул рукой.

— Э-э, у тебя ссадины на пальцах? Где это ты умудрился? — Андрей взял его за ладонь.

— Поцарапал, пройдет.

Они уже пошли одеваться, как вдруг раздался дрожащий серебристый звук. Все присутствующие повернули головы к возвышению, где находился эстрадный оркестр.