Иначе не могу

— Ненавижу себя! — тихо, но с силой повторила Дина. Пальцы ее затеребили яркую нить, отставшую от скатерти. — Мне уже двадцать семь. Было все, как у нормальных женщин: и увлечения, и что-то похожее на любовь, близость. — Она коротко взглянула на него. — И где-то далеко-далеко… — она схватилась за горло, будто хотела сорвать ореховое, под цвет глаз, колье — там, внутри… оставался Виталька. Очищающая от житейской скверны реликвия… — Она слабо улыбнулась. — Это нетрудно, Андрейка, найти человека, повстречаться с ним положенный срок и чинно-благородно выйти замуж. А я никого не искала. Кое-кто посмеивался: знаем, мол, такие штучки — без мужа надежней, право свободного выбора. Противно было… А разубеждать дураков не в моем характере. Я просто хотела, чтобы меня все оставили в покое. Иногда сама себе казалась ненормальной. Думала: случись невероятное, окажись он живой, вопреки всему, я… Он был бы мне нужен любой: злой, искалеченный, подрубленный жизнью, но — живой! — по кусочкам отдала бы себя, чтобы вернуть его таким, каким он остался в памяти. Я же очень любила его, Андрей. Даже высказать не могу, как любила… — Она задохнулась…

— Дина…

— Постой… И в любви-то объяснился по-своему. Увидел меня на улице, остановил машину, вылез; взял за руки и сказал: «Ты не делай страшных глаз, ладно? Но вот, понимаешь, какое дело — влип я. Влюбился в тебя. Жить не могу». И поцеловал. Сел в машину и уехал. Чудаки вы, чудаки! Гоняли на своих газиках по поселку. Помнишь, как остановились ночью у моего дома и стали сигналить, всех соседей переполошили?.. Когда пришла похоронная, я даже не испугалась. У меня не было слез. Не было, и все. Держу извещение и говорю себе: вернется. А вернулся ты один. А ночью заплакала. Нет, завыла. Оказывается, можно выть по-звериному, без слез. Жестоко, но в голове билась мысль: почему он?

— Ты легко допускала, что мог погибнуть я. Ну, погоревала бы, хранила фотографию…

— Не смей так!..

— Нет, смею! Слышишь, ты, распустившая нюни… институтка! Хоть ты убей на месте, я не поверю, чтобы зрелая женщина могла впасть в такой… инфантилизм! В детство, если на то пошло! Жизнь не обманешь. Что ты без конца ковыряешься в своей душе, как… как в сумочке? Играешь в какую-то выдуманную тобой гордость! Это эгоизм по отношению и к себе, и к другим. А мне не безразлично это! Думаешь, я не помню Витьку? Ты можешь понять, что это была самая настоящая война? Мы были солдатами, а пуля не выбирает. Мы выполняли приказ долга — высшего долга. У меня отец погиб под Будапештом. Нам не было наплевать на то, что на уличных каштанах вешали коммунистов. Ты настолько ослеплена своей детской любовью, что потеряла всякое чувство реальности, возвела ее в какой-то абсолют. А тогда, в Венгрии, нам было не до любви. Даже до твоей. Это только в легендах лебеди остаются верны своим подругам. Да еще в разных… романах. Я понимаю, что глупо предъявлять к тебе какие-то права. Ну, а то, что я, как мальчишка, забыть тебя не могу? Ты — живой человек, как и мы, грешные. И вообще, мне больше ничего не надо: ни любви твоей, ни благосклонности. Хватит с меня этого спектакля. Жизнь-то продолжается, на то она и жизнь. А ты — как в тумане. Да чтоб я еще пришел к тебе!..

Дину не испугал ни взрыв отчаянья, ни голос Андрея, от которого звенели стоявшие на столе бокалы. Она с ужасом увидела, как он, закусив нижнюю губу, начал медленно сползать по стене, стирая спиной известку. Бросилась на помощь. Но он встал, как слепой, нащупал пальто и неверными шагами пошел к двери. Обернулся, взглянул на нее мутными от боли глазами.

— Извини… — И вышел.

Глаза Дины были полны слез. С грохотом распахнулась дверь, ведущая на кухню, на шею ей бросилась зареванная Любка.

— Дина! Диночка! Вы не имеете права!.. Он хороший! Он очень хороший! Я все слышала… Я не хотела! Только две репродукции успела посмотреть. Ревела, как дурочка. Хотите, я с вами лягу? Или около койки?.. Как собака, охранять вас? Ой, только не плачьте, пожалуйста, а то я тоже в голос зареву!

На улице — снежная феерия. Площадь забита людьми. Из пасти ледяного витязя по скользкому языку съезжают хохочущие группы. И вертится огромная елка, как невеста на смотринах, поворачиваясь во все стороны ярко переливающимися боками: а посмотрите, какова я? Разве не хороша? И песни — от них никуда не денешься, хоть задрапируй окно двойными шторами.

Сергей взял старую «Неделю». К приятелям идти расхотелось. Из головы не выходил шепот Андрея: «Будь счастлива, родная моя!» Динка-Динка, замкнутая и мягкая, привычная настолько, что он только изредка замечал в ней женщину! — И на тебе!

Теперь он мучительно завидовал Андрею, ничего, в сущности, не зная об их взаимоотношениях. Правда, он старался утешить себя старой, как мамонтовы остатки, мыслью, что он свободен, никаких обязательств по отношению к кому-либо. Словом, как поет Райкин:

Зато могу свободно
Пойти куда угодно…