Иначе не могу

Постепенно крепло в заведующем решение спихнуть Старцева в аппарат управления, в отдел, там найдутся люди, готовые слушать его. С людьми ладить не может (вообще-то, не совсем так). На участке черт-те что творится: Семин ногу сломал (на других участках были ЧП похлеще), вечные переливы на скважинах (всего четыре случая за два года), ходят слухи, что сам Сергей избил тракториста Степашина (за такое безобразие судить надо, по правде говоря).

Фатеев с удивлением поймал себя на том, что свои обвинения отметает сам же. «Оказывается, чувство справедливости все же живет в человеке», — как-то невесело подумал он.

Как ни обвиняй парня, а молодежь он к себе привлек. Пришла на днях рыженькая девчонка из Сафинской бригады и от имени комсомольской организации предложила включиться в борьбу за бесфакельную эксплуатацию скважин, добавив, что мысль эту подал Старцев. Тараторила целый час. Дались им факелы! Видели бы, что здесь творилось лет семь назад. Сотни факелов обступали город, будто стекались сюда толпы с пылающими светильниками. Сейчас — что? Пять-семь штук. Тем более, что мощь компрессорных станций недостаточна, газ не добирают. Вот и приходится сжигать, куда денешься!

Порой в Алексее Петровиче просыпалось смутное сознание собственной неправоты, но груз лет — и каких лет! — высокий пост и ежедневное «давай-давай» сделали свое дело. И если вспоминались непостижимо тяжкие сороковые годы, дерзость планов, осуществление почти фантастических задач, то вспоминались с добродушным вздохом, с налетом легкой сентиментальности: да, была молодость! Все вынесли на плечах своих, сделали невозможное.

Фатеев, однако, чувствовал, что постепенно утрачивает когда-то бывшую в нем веселую ярость, напористость. Азаматов, давний товарищ, заметил недавно: «Без перспективы живешь, друг Алексей. Мыслить завтрашними задачами почти разучился». Фатееву стало понятно, почему начальник управления поддержал Старцева на одном из постоянно действующих производственных совещаний, когда тот заявил: «Создается впечатление, что Алексей Петрович плотной ширмой отгородился от дел, мыслей, которыми живет наше управление. Ведь слепому ясно, что фонтанирование отходит в прошлое. Надо вплотную браться за максимальное внедрение механизированных способов добычи нефти. Это ж аксиома, товарищи, мне неловко делать упреки такого рода заведующему. С каким трудом и раздражением, Алексей Петрович, вы даете «добро» свое на новый вид эксплуатации!»

«Старею я, что ли?» — вдруг спросил себя Фатеев и сам испугался этой мысли.

Для Любы весь мир сузился до размеров белоснежной палаты. Больные знали — ровно в пять в коридоре хирургического корпуса появится рыжая девчонка с чинно поджатыми губами и, бойко постукивая ботинками, пойдет в палату № 19. Там лежал со сломанной ногой парень лет двадцати, неутомимый анекдотчик и острослов, мастер по переделке песен. Порой он так перелицовывал популярную мелодию синкопированными эстрадными ритмами, что больные, хватаясь за животы, ржали в подушки. Его знали почти все: третий год он играл в оркестре Дворца культуры.

Ровно в пять парень замолкал, как иссякающий ручей и, натянув до подбородка одеяло, смотрел на дверь. Появлялась она, садилась рядом с койкой. Трое соседей Анатолия были «ходячими» — они деликатно уходили в курилку.

Пожалуй, за время Любкиных посещений они толком так ничего и не сказали друг другу. Говорить было не о чем, говорили тесно сплетенные пальцы, взгляды, вспыхивающий румянец на девичьем лице. Даже массивные лепные карнизы видневшегося в окне здания, нотные значки нахохлившихся воробьев на проводах откладывались в них радостью. Любка вставала, робко проводила ладонью по щеке Анатолия и уходила, светло улыбнувшись напоследок.

Анатолий несколько минут после ее ухода лежал с закрытыми глазами. И который уж раз думал, что если бы не этот перелом ноги — кто знает, держал ли бы он ее крепкие, готовые выскользнуть в любую секунду пальцы… В одно из своих посещений Любка бросила вскользь: «Думаю волосы обрезать, прямо грива львиная». Анатолий необычайно разволновался и сказал самую длинную за последнее время фразу: «Только попробуй. Они же… ну, не только твои. Я тогда вторую ногу поломаю…» Любка счастливо рассмеялась и часто-часто закивала головой.

Лежа с сомкнутыми веками, он восстанавливал Любку в своем воображении снова и снова, как бы составляя ее мозаичный портрет и удивлялся, чувствуя себя стесненно, необычно. Опутало его что-то ласковое, властное, обуздало не признающий никаких увещеваний нрав. Он даже не огрызался на двусмысленные намеки соседей, не реагировал на многозначительные взгляды сестры, а просто улыбался широко и бессмысленно, как грудной ребенок.