Иначе не могу

Вот не вовремя болезнь! Сегодня тридцатое апреля. Обычно Настя до блеска скребла полы, доставала тяжелую, с золотыми кистями, скатерть. Готов у нее бывал праздничный гусь, которого она покупала непременно у татарок: те обычно обрабатывали птицу очень тщательно. А то и курник источал из духовки упоительный аромат. Припасала три-четыре бутылки на случай прихода гостей, званых и незваных. Поди ж ты — в первый раз такая неувязка. А может, выдержат ноги? Ну-ка! Ничего, идут. Идут! Да что уж, для больных и праздника нету, что ли? Где у нее мука-то, запамятовала… Ага, в ящике. А что сделаешь из пресного теста? Была не была! Повязав свой видавший виды фартук, Настя замесила тесто, попросила соседского мальчишку Шурку принести мясо из погреба. Нарезала на куски, нашпиговала чесноком, перемешала с луком, одела в одеяльца из теста. Есть можно будет — и ладно. В духовке загудело пламя. Смазала противень, и пирожки, похожие на надувные резиновые лодки, аккуратно выстроились друг за другом.

Праздновать так праздновать! Сбросила халат, надела сиреневое платье, нацепила на грудь малахитовую брошь, старинную, тяжелую, всю войну в вещмешке протаскала, веря, что наступит заветный час. Подошла к зеркалу. Почти дочерна загорелое лицо и — никуда не денешься: сорок два года! — веер морщинок у висков. Ничего не осталось от беленькой, плотной, круглолицей девушки из медсанбата. Хороши, пожалуй, еще волосы — тяжеленные, густые. До сих пор коса до пояса.

«Да что это я наряжаюсь, будто на танцы? Вот дура-то!» — И так, с распущенной косой, вновь присела на кровать — все-таки болят, болят ноги.

Стук. Настя быстро набросила на смятую постель покрывало. Окинула взглядом комнату.

— Можно!

Вихрем влетела Любка. В руках цветы. Остановилась, изумленная, словно наткнулась на невидимую стену.

— Тетя Настя! — Она положила букет на стол. Глаза — два вспыхивающих кусочка антрацита. — Тетя Настенька, да вы ж у нас красавица! — и кинулась обнимать.

— Разрешите?

Настя, смеясь, отбивалась от тормошившей ее Любки, выглянула из-за рыжей ее копны и увидела, как, смущенно улыбаясь, входят Сергей, Танзиля, Генка-теоретик.

— Сережа! Дина! Каюсь, — не ждала. Думала, мои фронтовички забредут.

— Как ноги, Настасья Павловна? — Дина осторожно присела рядом.

— Ни шатко, ни валко. Держат пока… Где ты цветы достала, рыженькая? Да какие!

— В питомник ездила, в Имангильдино. Правда — чудо?

…Настя в избытке чувств даже всплакнула после рюмки. Любка раскраснелась от вина и все просила ее показать фронтовые фотографии. Сергей молча ковырял спичкой скатерть, не притрагиваясь к закуске. Дина осторожно положила ладонь на его пальцы.

— Сережа, забудь на время свои заботы. О чем ты думаешь?

— Да вот думаю, что не успел телевизор починить до праздника, — сказал он и засмеялся. Дина недоуменно взглянула на него, Сергей потянулся к рюмке.

— Эти полоски… какое звание, теть Настя?

— Сержант. Сержант медицинской службы. Ой, пирожки-то мои! — Забыв про ноги, Настя проворно вскочила, выхватила противень.

— Вкуснятина! — Любка зажмурилась и затрясла головой.

Дверь распахнулась. Все обернулись и с возгласами встали из-за стола. Улыбающийся Сафин и Анатолий стояли у порога. Галим Ибрагимович был навеселе. Пояснил:

— Я с мастерами… того. Отметил маленько. У-у, пирожки. Настины, знаменитые.

Пока шло непринужденное веселье, Дина еще раз отметила ласковую предупредительность Насти, благодарные короткие взгляды Сафина, ставшего в эти минуты совсем не таким, каким привыкли его видеть — чуть замкнутым, невеселым… Любка с Анатолием шушукались о чем-то, Сергей с аппетитом ел, успевая переброситься короткими фразами с присутствующими. Генка был удивительно молчалив и серьезен, а раскрасневшаяся Танзиля сидела, чинно сложив руки на коленях.

— А помнишь, Настюша, двадцать второе апреля?

— Еще бы. Светку-то Кравец в тот день и зацепило.

— Нет, это раньше. На Унтер-ден-Линден.

— Верно… Двадцать второго? Ой, господи, как же… Ты десятого мая только очнулся.

— Во-во. Эх, мать честная, двадцать годков белым лебедем за море. А скажи-ка им, что самое жуткое на фронте?

— Когда атаки ждешь. Все внутри дрожит и пить охота.

Сергея чем-то поразили слова Пастуховой… В голове бились ускользающие строчки, и напряженным усилием воли он вызвал их к жизни: «Когда идут на бой — поют, а перед этим можно плакать. Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки…» Сафин вспоминал неторопливо, с долгими перерывами, часто теряя нить повествования. Сергей мысленно заполнял эти паузы своими догадками, ему порой становилось не по себе от восстанавливаемой им картины жестокой военной беды. Как связать все, что слышишь сейчас от Сафина, с ощущением собственной причастности к событиям, больно отдающимся в сердце?..

— Вот так и было, — закончил Сафин. — В госпитале в себя пришел. А мне доктор осколки подарил. Бери, говорит, старший лейтенант. На всю жизнь память. — Он потянулся к стакану, но большая и ласковая рука Насти отвела его руку.