Иначе не могу

В комнате было тихо-тихо, только слышалось, как постукивают по столу пальцы Сергея. Каждый внутренне причащался к той далекой военной весне. Наверно, двадцать второго апреля сорок пятого было такое же спокойное небо, побледневшее от бесчисленных смертей. Так же уговаривали друг друга спать чужие берлинские акации, как шепчутся сейчас у форточки скуластые тополя. И спал под ними седой двадцативосьмилетний Сафин. Где-то неподалеку прикорнул, наверно, и светловолосый отец Анатолия, не ведая, что вскоре ему предстоит услышать последний в своей жизни выстрел, беспощадно доказавший хрупкость военного покоя.

Кто уж сказал, что война — рак? Впрочем, неважно кто. Невидимые, неумолимые щупальца тянутся сквозь годы, напоминая, что есть еще метастазы. Мучают память, будоражат совесть, оттачивают ненависть и убивают из-за угла.

…Молодые матросы откровенно посмеивались, когда лейтенант Воскобойников, командир пограничного сторожевого катера, остролицый, словно к чему-то принюхивающийся, с надеждой говорил перед каждым выходом в дозор: «Хоть бы одного…», имея в виду нарушителя. Их «двадцатке» не везло. Подбирали только обалдевших от усталости купальщиков, заплывших слишком далеко. В ту ночь море было удивительно домашним. Мирно и буднично рассеивалась веером кильватерная струя серебристо-синего цвета — так расплетает косу женщина, готовясь ко сну. Не было тумана, а цепенел синеватый мрак и весь катер отливал этим успокоительным синим цветом — будто надели на небо просвечивающие чехлы. Глухо пел двигатель. И появившийся на траверзе бот в первую секунду не вызвал никаких эмоций: так благополучно и безмятежно раскачивался он в ночи. И только когда Воскобойников прокричал визгливо: «Просигналить!», оцепенение исчезло, и Сергей сразу ощутил, как холоден крупнокалиберный пулемет, на который расслабленно сложил ладони. «Предупредительную!..» И взревел пулемет, и понеслись, догоняя друг друга, желтые шарики, будто с изнанки прошивая небо. Затем — два человека в штормовых куртках, снятые с бота. Взахлеб сосут сигареты. Воскобойников заложил дугу, и сторожевик, вздымая голубой водяной парус, летит в бухту. А в следующую секунду море, желто-красно-черное, взвилось на дыбы. «Ах война, что ты сделала, подлая…» Где тебя носили волны, круглая рогатая смерть, прежде чем отняла ты у мира смешного лейтенанта Воскобойникова, молчаливого Лешку Емельянова, длиннорукого стеснительного Вадика Шаговского, крепенького, вечно сосредоточенного Талгата Хусаинова?

— Дайте закурить. — Перед глазами перебирали воздух пальцы Анатолия.

— Послушай, Толя… У тебя ж отец погиб в Берлине, — тихо напомнил Сергей. — И тоже танкист, кажется?

— Как? — встрепенулся Сафин. — А когда?

— Двадцать шестого апреля.

— Как звали его?

— Владимир Игнатьевич Кочетков. Я по матери хожу.

— Кочетков, Кочетков. Нет, не доводилось слышать. А тебе, Настюша?

— Что-то не припомню, хотя на память, вроде бы, не жалуюсь. Да и не мудрено — столько народу прошло перед глазами. А номер части в памяти не держишь?

— Не помню. Посмотрю. У дядьки все — и ордена, и медали, и справки разные.

— Вот ведь как бывает. Может, бок о бок дрались. Ну, помянем его душу.

Генка-теоретик сидел притихший, почти не пил совсем.

— Мне вчера Андрей не понравился. Я, как гончая, сразу насторожился, когда пустил пробный шарик: как, мол, ты поведешь себя на техническом совете? Сергею, ты сам, конечно, понимаешь, нужна поддержка. Говорит — есть масса проблем технического порядка. Взял бы Сергей одну и довел до ума. Каково? Насквозь рационалистичная мысль. А люди? А психология? Это ж не просто мода. У нас, газетчиков, например, все инженерные проблемы проецируются на печатную страницу через людей. Доказываю ему: Сергей, мол, начальник участка, у него семьдесят человек. Чем, в конце концов, не техническая проблема этот гарантийный паспорт, если повышенная ответственность отразится на добыче нефти? Я неправ, да? А Андрей твердит свое: люблю предельную конкретность в деле, осязаемость. Мой принцип: пощупать руками — стимулирует куда надежнее. Подземный ремонт, говорит, — почти тайга. Сложились свои традиции, и ломать их нужно сверху. Экспериментировать на заработке людей — последнее дело. И так уж наэкспериментировались — бегут на запад коренные, вернее, прижившиеся сибиряки, дальневосточники. Говорю ему: дешевенькое у тебя причащение к рабочему классу. Добренький ты был бы руководитель, популярный. Кажется, обиделся.

Станислав заиграл. Пальцы его реяли над синеватой от льющегося в окно ночного неба клавиатурой. Странная это была мелодия. Пустенький шлягер вдруг обрастал полновесными сочными пассажами, нервный бег гаммы переходил в лирические фрагменты из известных вещей, или вдруг в нарушение всяческой гармонии торжественно и зовуще плыли по полутемному холлу Дворца начальные аккорды Второй рапсодии Листа. Играя, Молчанов смотрел прямо перед собой, туда, где на черной деке мерцали золотые буквы — «Эстония».