Иначе не могу

Сафин смотрел на небо, долгие годы служившее ему привычной крышей. Он как бы забыл, что парализован полностью, беспомощен, как новорожденный. И почему-то больше всего опасался одного — что Настя заплачет в голос при всех. Еще на фронте, под Прохоровной, превозмогая чудовищную боль в раздробленной ноге, он бешено прикрикнул на нее: «Не ори… твою мать! Перевязывай! И без тебя сырости хватает!» Вот и сейчас он представил, как она появится — простоволосая, как любая русская женщина в минуту неизбывного горя, тяжело упадет ему на грудь. Перед людьми.

Он знал, что рано или поздно нечто подобное должно случиться. В последнее время он внутренне цепенел, ожидая сокрушительного удара где-то у сердца. Сафин знал, что стремительно тончала та последняя нить, связывающая его осознанное «я» с окружающим, но упрямо делал свое повседневное дело. Война притаилась в нем в образе некой мины, готовой взорваться именно в минуту, когда почти веришь в собственное благополучие. Обидно, что по-глупому все получается. Будто бродяга бездомный, в лесу. Не появись Володя — лежать бы ему сутки, а то и двое.

«Вот и все, Галимьян. Отходил. Не обманывай себя — как ни чини старье, так старьем оно и останется, ни к черту не годным. Латаный-перелатанный, в огне горевший, в воде тонувший, в четырех местах переломанный, пулями целованный… Скажи спасибо судьбе, что двадцать лет еще ходил по земле. Каждому свое в жизни предназначено. У каждого своя тропинка, и обрывается в свой черед».

Он никогда не занимался самоутешением. Оценив однажды свои силы и возможности, он твердо и спокойно направил жизнь по определенному и разумному руслу. Искалечен — подлечусь по мере возможности. Учиться нельзя — контузия, ни одна наука в голову не лезет. Трагические секунды на берлинской площади в четвертый раз швырнули его на госпитальную койку. Он не может обзавестись семьей — самое страшное из всех ранений. Но пока руки служат — не раз перебирал по винтикам свою «тридцатичетверку» — пойдем работать, привычное дело. Что еще надо? До смертного часа еще можно кое-что сделать. Об особенном счастье — чтобы дыханье захватило — думать не придется. А так — авось сгодишься людям, заслужишь, кроме законного права фронтовика, право еще раз услышать сердечные слова.

Сафин, вглядываясь в склоненные над ним лица, впервые так остро ощутил необходимость признаться всем этим молодым людям, что он любит их. Что оставляет их с просветленной завистью. Что желает им прямой дороги. Но высказать этого он не сумел бы никогда. И вдруг вспомнилось, как умирал его давний школьный учитель. Старый партизан, коммунист, он вдруг перед кончиной произнес: «Аллах всемилостивый, не со скорбью ухожу из царства твоего. Сделай так, чтобы щедроты твои не обошли остающихся после меня».

— Идите, товарищи. Пора. — Дежурный врач подошел к кровати умирающего.

…Когда они спускались по больничной лестнице, раздался странный сдавленный звук. Все оглянулись…

Сергей плакал.

Сафин умер через день, на руках у Пастуховой. На похоронах говорили многие — и Фатеев, и Азаматов, и Сергей. Людское море всколыхнулось сразу и подалось к могиле, когда на земляном холмике появилась стремительная фигура секретаря горкома Силантьева. Анатолий сумел расслышать слова: «Прощай, мой боевой товарищ… Больно, Галимьян, что не дожил ты несколько дней до этого известия — тебя наградили орденом Ленина. Мы хороним, товарищи, не просто старшего оператора, коммуниста. Мы хороним великого и простого солдата, солдата войны и труда».

Тяжело грохнул пистолетный залп — салютовал взвод милиции.

* * *

Едва Сергей сошел с трапа на горячую аэродромную бетонку, как ему сразу захотелось увидеть Стаса. Удивительно, что на этот раз Римма сразу не вспомнилась, как обычно бывало. Он выбежал из аэровокзала и остановил такси.

Вскоре они дружески обнимались с Молчановым, веселым, заросшим до самых глаз антрацитово-черной ноздреватой бородой. Станислав сразу же отпросился, отыскал шофера редакционной машины, и они покатили в тот самый игрушечный ресторанчик бывшего аэропорта — его оставили, будто на память. Сергею взгрустнулось, когда они перешагнули отшлифованный тысячами ног металлический порожек. Прошлое вплотную, до учащенного дыхания, подступило к нему. Та же незамысловатая стойка, те же ширпотребские столы, та же репродукция с картины Нисского. И даже официантка Фагима, всегда обслуживавшая их с Риммой, была та же. Чуть постаревшая, но такая же бойкая, с улыбкой, никогда не покидавшей ее милое лицо с раскосыми глазами ярко выраженного монголоида. Кажется, Сергей узнал и толстую буфетчицу. Фагима не подошла, о подлетела к их столику.

— Слушаю, молодые лю… А, Сережа, салям! Откуда? Давно тебя не видно. А как Римма поживает? Я ее иногда по телевизору…

— Фаечка, потом, — мягко остановил ее взволнованный Сергей. — Потом поговорим, ладно?