Иная. Песнь Хаоса

В слишком открытой одежде она чувствовала себя отвратительно рядом с Вхаро, простоволосая и уничтоженная.

– Зато я тянулся к тебе, – усмехнулся Вхаро и попытался пропихнуть ей в приоткрытые губы виноградину.

Но сочная ягода упала к ногам Котены, она придавила ее подошвой тонкой обуви из козьей кожи. Как же нелепо она выглядела во всем этом одеянии! Разве только витой браслет отца наконец-то подошел к заморской одежде. Но что толку? Отец бы не спас. Она осталась один на один с лиходеем, который обходил ее полукругом, рассматривая с разных сторон.

Вхаро посмеивался, дотрагиваясь до ее кос, а потом развернул Котену к себе, встряхнув за плечи так, что у нее зубы щелкнули.

– Давай, кричи! Вырывайся! – требовал он, начиная игру.

Но она смотрела на него лишь с немой яростью. Вхаро глухо зарычал и кинул ее на кровать, распростершуюся ловушкой из подушек и перин. Мир сузился до горящих желтых глаз. Но в них Котена видела свое отражение, свою пустоту. Зачем Вхаро понадобилась копия себя? Разве с копией возможно поразвлечься? Котена лишь недоуменно замерла, ожидая, что будет дальше. Она ненавидела, страшно ненавидела, не осталось во всем Хаосе созданий, которых она ненавидела бы больше. Для нее Вхаро сделался воплощением Змея, полной тишины, которая поглощает песни, разрушает любовь.

Вхаро же жадно припал к ее шее, закусил кожу, одновременно выворачивая руки пленницы над головой. Котена лишь шумно выдохнула сквозь сжатые зубы. Нет, и эта боль не сравнилась бы с той, которую она пережила в Пустыне Теней. От нее отрезали половину. Вхаро теперь-то считал, что способен хоть как-то ее измучить? Напрасно!

Лиходей вновь закусил мочку ее уха, придавливая сверху своим весом, вцепляясь в ее бедра. Котена не двигалась. И Вхаро остановился, медленно отползая назад. Наверное, услышал, как насмехалась над ним тишина.

– Что, больно? Ненавидишь меня? – прохрипел он, стискивая в руке растрепавшийся черный локон Котены. – Да, ненавидишь. Теперь чувствуешь то же, что и я когда-то.

Она вновь видела собственное отражение в желтых глазах. Ненависть и предельную пустоту – вот и все, что осталось в них обоих. Но ради чего? Зачем? Генерал Моль потерял свою судьбу не по своей воле. Вхаро же рушил все, до чего дотрагивался. Возможно, ее ждала такая же участь, если бы она прожила достаточно долго с этим колодцем пустоты на месте сердца. Все ближе и к ней подкрадывался Змей.

– Зачем? Зачем ты это сделал? – только спросила Котена.

– Сделал… – выдохнул Вхаро, прикрывая глаза, но осклабился: – И рад! Я крался за вами с самых Ветвичей, отделился от каравана, чтобы подкараулить у Пустыни Теней.

– Зачем? – твердо повторила Котена.

– Проклятье Хаосу! Как будто отражение вижу! – торжествующе рассмеялся Вхаро и потянулся к кубку вина. – Я чую, как тебя сжигает ненависть! О да, я творец, мастер, который выковал тебя. Видишь, теперь мы похожи! Ну, как ощущения?

– Ужасно, – выдохнула Котена, ощущая, как кривится ее рот.

Но глаза оставались неизбежно сухими. Их теперь только дневной свет и мог ослепить. Не собственные горести, не новые потери. Она душой оглохла, потеряла песню, а без нее остается только ненависть и желание разрушать. С этим последним порывом боролась Котена. Последним перерождением в Змея.

– Отлично! – воскликнул Вхаро, почти нежно проводя вдоль ее щеки. – Теперь-то ты меня понимаешь, понимаешь весь гнев. Хочешь уничтожить меня. Так нужно…

– Но зачем, проклятье Хаосу? – прорычала Котена, резко дернувшись вперед.

Все верно, Вхаро, все верно: в ней с каждым днем без Вен Аура крепла стальная ярость. Она представляла в красках, как уничтожает врага, как сбрасывает его крысам и стервятникам на поругание.

– Ты все твердишь «зачем»? А я отвечу! Так и быть. Разрушить чужое счастье от своего несчастья – последняя забава, которая остается на дне отчаяния. И мне весело, мне очень весело… И мерзко.

Вхаро безумно рассмеялся, закружился на одном месте, расплескивая кровавое вино из золотого кубка. А потом съежился посреди каюты, вздрогнул, словно зарыдав, но нет – обман зрения. Он просто измученно прикрыл рукой лицо.

Котена сидела на краю кровати. Она взирала на Вхаро почти с презрением или даже жалостью, смешанной с неизменной ненавистью: этот сломанный ворон, сгоревший феникс хотел создать из нее отражение самого себя. Надеялся ли он, что так она полюбит его? Или хотел соединиться с ней в общей ненависти к миру? В любом случае он проиграл, он ошибся, как ошибаются все, ведомые слепым неискупимым гневом на само мироздание.

– Потому что я теперь твое отражение? – спросила Котена, глядя на Вхаро.

Он же спокойно выпрямился и допил остатки вина, ставя кубок на лаковый столик с витыми ножками.

– Да, пожалуй, – выдохнул он, отворачиваясь к окну, и небрежно махнул рукой. – Ладно, не буду тебя трогать. Считай это благодарностью за то, что не позволила мне умереть в лесу. Тогда. Зимой. И для продажи посвежее будешь.

– Еще скажи, что вернула тебе веру в людей, – бросила яростно Котена.

Она боролась с невыразимо горьким гневом. Она незримо сражалась с самим Змеем.