Иная судьба. Книга II

Вздыхая, Дори бездумно миновала зеркальный холл, спустилась на первый этаж и завернула в одну из галерей, уводящих в восточное крыло замка. Возвращаться к себе не хотелось. Она и без того провела в четырёх стенах большую часть сознательной жизни, особенно последние года, и теперь при первой возможности старалась вырваться на свежий воздух; а здесь, в Гайярде, был такой прекрасный парк! Главное, что наплыва гостей в ближайшее время не предвиделось, и по аллеям и лабиринтам можно было бродить беспрепятственно, без риска наткнуться на чужака или, того и гляди, флиртующую парочку, или на заскучавшего кавалера, коих обычно на приёмах водилось в изобилии. Отчего-то господа, «забывшие» дома или в поместье жён, враз становились холостяками, охочими до лёгкого флирта и ни к чему не обязывающих домогательств, и их, порой, не останавливали ни возраст промелькнувшей на горизонте дамы — в известных рамках, конечно — ни её социальный статус, ни наличие брачных обязательств. Была бы особь женского пола, к которой можно было бы подкрасться с вожделением и сладкой улыбкой на устах…

Доротея ухмыльнулась. В своё время ей пришлось научиться отбиваться от надоедливых ловеласов, и довольно-таки ловко; но сейчас, слава Богу, её полновесные тридцать восемь, далеко не девичий возраст, да и полнота стана, далёкого от модной ныне хрупкости, служили ей надёжной защитой от возможных посягательств. Во всяком случае, она на это надеялась. Что ж, у каждого возраста есть свои преимущества… И хоть зеркала по-прежнему — ещё со времён посещения салона малышки Бланш — продолжают ей врать, что она, в общем-то, ещё не так уж плоха, Дори давным-давно смирилась с мыслью, что у неё — всё позади. Со смертью Алекса и их нерождённого дитяти жизнь кончилась. Сейчас, конечно, приоткрылась одна, и весьма интересная, сторона, но к прошлому, к любви, к женскому счастью — дороги больше нет. И хватит об этом.

…А вот Марта наведывалась в парк каждый день, ближе к вечеру, но почему-то всегда изъявляла желание прогуляться одна. Доротея относилась к её смущённым объяснениям с пониманием: девочка за день узнавала столько нового, удивительно, как это всё укладывалось и не путалось в голове; не удивительно, что ей хотелось побыть без сопровождающих, в тишине, да ещё в местечке, столь напоминающим любимый лес. Может, Дори сейчас с ней встретится? И…

Она вновь прижала к груди старый том.

И расскажет… Почему она сразу не подумала, что уж Марта — первая, кто должна узнать правду о своём происхождении? По привычке сразу начала думать о политике, о том, чем грозит это известие… А о том, что её воспитанница имеет полное право знать о своём отце — только сейчас. Извинением могло послужить лишь одно: Дори растерялась. Была ошеломлена. Засуетилась.

А ведь совсем недавно Марта ей призналась…

Вчера вечером, когда правила грамматики застыли в глазах Доротеи издевающимися кляксами, от арифметики затошнило, а года царствования последних королей наотрез отказались вспоминаться — она вслух подивилась, как это у Марты, заморённой не хуже неё поездками в монастырь, уроками музыки, этикета, танцев, треклятой грамматики — ещё хватает сил на прописи. Вот тогда-то её ученица, завздыхав, и призналась. В том, что есть у неё Великая Мечта, которая раньше казалось сказочной, а сейчас вдруг приблизилась настолько… что и мечтать-то можно без робости: ведь есть надежда, что сбудется!

Всего семь годочков было Марте, когда она осиротела. Но очень хорошо запомнила она последние матушкины слова: «Будь доброй девочкой, родная, будь честной… и если сможешь — учись, учись, дядя Жан непременно тебе поможет, не будь невежей! Чтобы твоему отцу, когда вы встретитесь, не стало бы за тебя стыдно… Будь его достойна он хороший… хороший человек».

И так истово она это прошептала — что Марта сейчас же поверила: однажды она встретит Его, загадочного Отца. И ему не должно быть за неё стыдно.

Вот и ломала глаза, зазубривая ещё с дядей Жаном буквицы и цифири, твердя в уме помножающую табличку, пачкая пальцы углём, расписывая на старых досках первые неуклюжие буквы…

Ох, как долго она хотела его встретить! Узнать, показать, какая она стала, что — вот, выросла без него, и ещё как: и умница, и в доме первая помощница, и грамоту знает не хуже священника! А потом, когда он удивится и станет просить прощения, что бросил их с матерью — сказать ему в лицо, как она его ненавидит. Наказать презрением. Пусть плачет.

А потом, быть может, и простить. Отец всё-таки… И поплакать вместе.

Повзрослев, она поняла наивность подобных мечтаний. Сколько их было, в окрестных деревушках, бастардов, «плодов мимолётной любви» и прав первых ночей, отцы которых, благороднейшие и знатнейшие люди, и известны-то были, но только не больно рыдали над судьбами брошенных отпрысков. Хорошо, если к сытой жизни при своём дворе пристраивали — и то милость. А то и не помнили вовсе. И не считали. Так ведь можно и со счёту сбиться.