Иная судьба

— Маленький любимчик, — говорит она лицам в воде, — это круг. Закон. Единственно возможный и единственно справедливый. Год пожирает год. Сын убивает отца. Поколения умирают, чтобы на их прахе выросли иные поколения. Так вращается веретено, на котором держится ось этого мира. Нити ложатся поверх друг друга. Это Неотвратимость, маленький любимчик.

В черных водах не поймешь — много лиц? Одно? Проступают друг над другом, схожие — и чуть-чуть разные — как сказки с одной концовкой. Любимчик-Уран, и любимчик-Крон, и Алкионей вот щурится — тоже любимчик…

Но шепчут лишь губы одного:

— Значит, и над тобой властна эта Неотвратимость? Что ляжет поверх твоей нити в этом свитке?

— Маленький Кронид, — хочет она прошептать нежно, — у Ананки не может быть Ананки, это глупо. У меня не Судьба. Предназначение. Ты ведь знаком с теми, у кого есть только предназначение?

Смех не идет наружу, голос застревает в груди. Оттуда, из черных вод, смотрит что-то лишнее, чужеродное. Нелюбимый муж любимой жены. Брат без сестер и братьев. Гостеприимный, Запирающий Двери… колесничий, воин, дурак и вор. Смотрит — как в зеркало, невидяще и устало, рассказывает какую-то совсем другую сказку. О душной утробе Крона, трех клятвах над пропастью, добровольно взятом жребии, двух нитях над двумя пропастями, о…

И сказка эта кажется успокаивающей и правильной, и хочется — чтобы пошло именно так. Потому что если этот, в воде, перед ней — щит, то где же другой?! И что же тогда — другой?!

И холодок по коже отзывается едким, холодным, доводящим до безумия смехом за плечами.

Пальцы — тонкие. Не поймёшь — девичьи? Старушечьи? Сощуришься, взглянешь: и морщин нет, и кожа — загорелая и без изъянов будто бы… Может только — загрубела малость. Не очень-то оно легко — ось мира всё-таки вращать.

Потому что пальцы — тонкие, а веретено — будь здоров. Приходится вращать с усилием, стискивать-прижимать. Вперёд толкать. Чтобы вернее и ровнее легла единая нить — та, которая из тысячи нитей собрана. Соткана, сплетена дочерями в сером доме на Олимпе — и вот сюда приходит, требует внимания: то разлохматится, то провиснет… А то вдруг появится дурной какой герой — со всё той же одержимостью: что судьбы нет и каждый сам вправе торить свой путь.

Каждый раз хочется улыбнуться. Спросить — как это, нет судьбы, когда я здесь? Потрепать по плечу, погрозить пальцем как расшалившемуся сыну: эй, а ну-ка хватит, а то ты мне тут такого в свитке понапишешь…

Хочется — не можется. Кому улыбаться, когда никто не хочет посмотреть тебе в лицо? Если к своим собственным дочерям — только со спины?

Потому со взбалмошными героями приходится — иначе. Приходится — разворачивать свиток.

Вечный, ветхий, истрёпанный. Ткань, кажется, сейчас треснет, расползётся… куда ей! Полотно сплелось из той нити, что ложится вокруг веретена. Из нити общих судеб — общее для мира полотно.

Неприглядное, серое. Мешанина букв, слов, строчек: непривычным глазам и не разобрать. Перед привычным взглядом строки разделяются, всплывут поспешно: ярче — то, что будет наверняка, и тусклее — то, чего может еще и не быть; и толпятся там, позади, нелепые, полусмытые призрачные шансы…

Не устанешь смотреть и вчитываться.

Великие деяния — лишь строчки. Божества, перед которыми склоняются поколения — лишь крохотные буковки в древнем, сплошь исписанном свитке, хранящем судьбы мира. Свитку нет дела до мелочных смертей и рождений, до браков и незначительных стычек между смертными. В свиток пишется лишь великое: куда идти миру.