Индивидуум

— Ты и правда думаешь, что она что-то могла спрятать?

— А ты — нет? — Он многозначительно вскинул брови. — Она была как ты. Все записывала. Ламия как-то говорила, что ее мысли скачут, точно блохи, и она не всегда может их отловить. Потому каждую блоху нужно архивировать, а затем препарировать и досконально изучить. Она что-то узнала про Грея, я уверен. И не могла не сделать записи, чтобы во всем разобраться. Мы должны найти их.

Я посмотрел на озеро. Мы оба отражались в нем как в зеркале. Как и тысячи звезд на небе, и целый Млечный Путь.

— Главное, чтобы мы себя в этом не потеряли.

Дан ответил без красок в голосе:

— Мы уже давно потеряли себя. И даже не единожды. Но так ни разу и не вернулись обратно.

— Дан, я вижу, что с тобой не все ладно, если тебе нужна какая-то помощь…

— Лучше позаботься о себе. Я всегда как-то сам справлялся, так что не надо мне в душу лезть.

Пробежала шальная мысль, что он неведомо как узнал о моей способности, но Дан снова вздохнул.

— Прости, не стоило мне так. Но правда, все будет хорошо. Дай мне немного времени, и я вернусь в форму. Обещаю.

После недолгой тишины он произнес:

— Я рассказывал тебе, как меня в наказание заперли под домом, когда я был ребенком?

— Я видел это в темнице Антареса, — колеблясь, напомнил я.

— А. Точно. Знаешь, тогда, за все дни, что я провел без еды и света, мне думалось, что тьма живая. Что она моя тюрьма, а не каменные стены. И что я уже растворился в ней навсегда. В темноте я видел сны, ужасные грезы. Мне до сих пор кажется, что это одна из них. Я просто стал с тьмой единым целым и вынужден вечно проживать иллюзорную жизнь. Позабытый всеми в подвале. И чернота — единственное правдивое, оставшееся со мной. Возможно, что я выдумываю судьбу, которой не удостоился. Может, так оно и есть, и вся моя жизнь — лишь блуждание во мраке в поисках выхода, которого на самом деле не существует. — Дан крепко зажмурился. — Макс, я все хотел сказать…

— Я понимаю, — перебил я. — Правда. Я утратил треть жизни, и я до сих пор спрашиваю себя, что вообще реально. Кто и что я есть. И порой это чертовски гнетет, остается один только мрак.

Он вдумчиво слушал, ожидая продолжения. Я перевел дух и добавил:

— Но нужно помнить, что мы не одни. И всегда поможем друг другу.

— Ей мы не помогли.

Дан печально улыбнулся и достал из кармана небольшую фотографию.

— Ламия… была трудоголиком. Ей всегда нужно было докопаться до истины. Без этого себя не видела. До самой смерти… — Я взглянул на фото, а друг начал объяснять: — Она никогда не отдыхала. Однажды я решил ее вытащить, когда пара адъютов играла свадьбу. Они пригласили с Соларума своих товарищей, и протекторы могли прийти, если захотят. Я лично был рад веселому вечеру, не похожему на охоту, а вот Ламия… — Он по-доброму хмыкнул. — Она все ворчала.

На изображении Дан разоделся в один из своих лучших черных фраков, улыбался во всю ширь для фото и прятал за спиной какую-то еду. Он чуть согнулся, чтобы обнять за плечо недовольную Ламию. Видеть ее в платье было более чем непривычно — наверное, Дан уломал ее ради торжества. И все равно даже там она работала и сжимала в руках энергласс.

Вокруг них — праздник, позади стояли молодожены. Невеста что-то шептала жениху, а тот смеялся. Я пригляделся к ним и поразился.

— Это же мои родители.

— Да? — Дан взглянул на задний план. — Действительно. Я и не знал. Подумать только, тебя тогда еще на свете не было…

— Можно я оставлю фотографию себе?

Он запнулся на полуслове и после недолгого обдумывания кивнул. Дан протянул мне фото, и я коснулся его руки, проскользнув в душу. Внутренний мир протектора — бирюзовое море, волны которого лизали черную гальку; скалистые бугры, вырывающиеся из воды, и серое небо. Почему-то я никогда не мог хорошо читать Дана. Он так профессионально научился прятать за улыбкой свои тяготы, что, сам того не подозревая, делал то же самое и на душевном уровне. Я путался в его чувствах, с трудом выхватывал мысли и образы. Чтобы добраться до них, требовалась большая концентрация и уходило много сил. Да и заглядывать в чужие тайны мне не нравилось. Если человек запечатывает себя год за годом, значит, на то есть причины, и это не моего ума дело. Но я видел пространство его души, глядел прямо на разломанный черный камень, из которого рос куст оранжевых роз. Они были нежными, слегка сияющими и так сильно выделялись из окружения, точно огонь, поддерживающий в Дане тепло. И они казались единственным ярким пятном, особенно теперь, когда даже солнце за облаками утратило прежнюю яркость. Все стало таким мрачным, холодным, галька покрылась изморозью, а на языке, помимо соли, стоял горький и пыльный привкус апатии.

Лед и одиночество. И бесконечно темное море. Дан определенно был не в порядке.

Я почти успел спросить его, но нас окликнули. Услышав голос Рамоны, Дан резко помрачнел.

— Эй вы! — Она подоспела к нам.

Рамона наконец оставила форму. Простые брюки, белая рубаха и плащ. В одной руке протекторши была кружка с чаем, а другую она держала в кармане.

Озарившись приветливой улыбкой, Рамона сказала: