Инфанта (Анна Ягеллонка)

Сталкивались постоянно влияния, и утром одни, вечером другие брали верх. Пибрак доказывал, что Зборовские, отвергнутые, наказанные в особе Самуэля, полстраны отберут у короля. Сенаторы были на стороне сурового и безусловного суда. Фирлеи и неприятели Зборовских кричали о каре смертью.

Тенчинский для мести Самуэлю предложил свою голову.

Так правление, начатое дерзким выкриком Фирлея: «S i non jurabis, non regnabis!» должно было открыться кровавым приговором и топором палача; первым словом короля должно было быть: Смерть тому, кто меня до трона возвысил.

Четвёртый раз ещё напрасно Ваповская пришла с останками мужа к воротам замка. Не впущенная к королю, приволоклась к Анне с сетованием.

Плакали вместе.

Наконец эти останки, которые не могли дождаться покоя, пробудили жалость в бедной жене. Муж снился ей, требуя, чтобы его похоронили.

– Бог за меня правосудие совершит, – говорил он жене во сне, – убийца погибнет от руки палача!

На следующий день после этого сна, облитого новыми слезами, Ваповская закрытый гроб отвела в костёл.

Её сопровождали бесчисленные толпы, тысячи окружали святыню, наполняли кладбище. Повсюду слышались плач и рыдания, а когда красноречивый доминиканец говорил с кафедры вдохновенное слово, не было сухих глаз и груди, которую бы не волновало страшное горе.

И с кафедры снова отозвался тот самый голос, то слово, которое повторяли уста Ваповской: «Правосудия!» Но проповедник в Боге указал великого Судию над судьями, коий карает даже то, что людские суды признают безнаказанным.

На следующий день после похорон ожидали приговора, но в замке, сенате, везде, аж до королевской спальни, до сих пор спорили, не в состоянии ничего решить.

Король на наказание смертью прямо не хотел согласиться, сказал это отчётливо.

Зборовским этого было мало, они требовали полного очищения, в их убеждении виноват был только Тенчинский, потому что его хорват, вырвав копьё Зборовского, оскорбил гордого пана.

Полное оправдание Самуэля, однако же, даже их приятелю, Пибраку, казалось невозможным. Голос народа что-то значил, а тот требовал кары.

Спорили, а тем временем возмущение на короля и его советников росло.

Между французами и поляками эта кровь Ваповского как бы пропасть какую вырезала. Вместо того чтобы сблизиться и объединиться, встали против друг друга в боевом порядке. Поляки – открыто, французы – со своей горсткой молчащих, униженные и тем более яростные, что чувствовали себя слабыми.

Из более испуганных, кто только мог, выпрашивался гонцом в Париж, забирая с собой подарки, которыми обсыпали короля, а те шли сразу, отправленные, к Сене. Так, по крайней мере, утверждали в городе, где неприязнь к королю, к Пибраку, ко всем этим ухоженным куклам с тонкими ножками росла с каждым часом.

Французы уже одни с трудом могли показаться в городе, редко сходили с Вавеля, а когда хотели отдохнуть и развлечься где-нибудь на рынке, должны были выскальзывать ночью и искать отдельного угла, где бы на них не тыкали пальцам и не высмеивали.

Не весело было у принцессы Анны. Тут казалось, словно вечер в каменице Зборовских, проведённый вместе с Генрихом, был последним блеском надежды и началом разочарования.

Анна видела ещё того, которого считала наречённым, улыбающегося ей любезно и сладко, обращающегося весело среди людей, которые показывали ему любовь и уважение.

На следующий день вместе с пеплом на лица упала грусть, неприязнь, раздоры и размолвки, которым не было конца. Уставший Генрих едва показывался принцессе. Она осталась в стороне пренебрежённой, забытой.

Дело о наследстве брата лежало под паром, никто его поднять не хотел, никто защищать не смел. Анна была вынуждена занимать деньги на содержание себя и двора, а её призыв через Чарнковского, через Рыльского разбивался и тонул в шуме дела Зборовских.

Два раза ненадолго король приходил приветствовать принцессу, которая сама ему о себе и своём положении говорить не смела. Обменялись несколькими холодными, церемониальными словами. Генрих жаловался, что не имел времени, и убегал, едва поклонившись. Даже взгляд его казался остывшим, боязливым, неуверенным, без выражения.

Анна уже не могла заблуждаться, но всё замыкала в себе.

На что же сдалось жаловаться?

Ласка и иные пани всегда видели ещё большую надежду, были уверены, что это должно окончиться свадьбой. Втайне полученные девушками принцессы рисунки французских гербов и лилии вышивали на платьях, предназначенных, по их мнению, на выход принцессы.

Между тем со свадьбой было глухо и ни один живой человек на дворе о ней не думал. Французы смеялись между собой, когда кто-нибудь из них о том, как о чудовищной угрозе намекал.

Не удивительно, что всегда склонная к грусти и слезам принцесса, не споря с Лаской, когда та ей всегда одни свои повторяла мечты, слушала их отвлечённо, не отвечая ни слова.

Снова теперь чаще получала принцесса письма своей сестры, шведской королевы, и читала в них новости о маленьком Сигизмунде, который хорошо говорил по-польски, при ксендзе Варшевицком молился на этом языке и был очень набожным.