Инфернальный феминизм

«Иногда он воплощается»: переосмысление Сатаны как смертного мужчины

В одном месте Маклейн благовоспитанно замечает: «Я стараюсь всегда отдать Дьяволу должное — особенно в этом Портрете». Так каков же он, ее Сатана?

Я никогда не воображаю себе Дьявола этим ужасным созданием в красном трико, с раздвоенными копытами, хвостом и двузубыми вилами. Он представляется мне чрезвычайно привлекательным, сильным, волевым, в обычной одежде, — скорее, как мужчина, в которого можно без остатка, безумно влюбиться. Пожалуй, я верю, что иногда он воплощается[2044].

Это двусмысленное место, похоже, послужило основой для объяснения, представленного в статьях, которые были написаны через несколько после выхода книги, и, по-видимому, нацеленного на то, чтобы свести все взывания Маклейн к Сатане к обычной аллегории, скрывающей совершенно земные отношения со смертным мужчиной. Легко понять, почему некоторым пришлось по душе именно такое объяснение. Подобное прочтение, по сути, отменявшее всякий «сатанизм», сразу же отметало много неприятных вопросов, которые всколыхнула Маклейн, метафорически используя образ Люцифера в целях культурной критики. Кроме того, ее книга становилась более приемлемой для массового вкуса, если влечение к Сатане можно было толковать как аллегорию совершенно обычного томления по «прекрасному принцу» — пусть и коварному. Сама Маклейн тоже сыграла определенную роль в этом процессе — возможно, из конъюнктурных соображений: наверное, она подумала, что книга будет иметь еще больший коммерческий успех, если удастся сгладить некоторые чересчур острые углы. Не исключено также, что на нее могли давить и интервьюеры, желавшие, чтобы она предложила более «разумное» объяснение своего пристрастия к дьяволу, — или, может быть, ей самой надоело, что пресса зациклилась на этой теме. Что бы за этим ни стояло, в интервью, которое Маклейн дала 13 июля 1902 года репортеру St. Paul Globe, она так рассказала о своем отношении к Сатане:

Вопрос: Скажите, пожалуйста, кого вы имели в виду под дьяволом, к которому вы так часто обращаетесь в своей книге?

Ответ: О, это просто фантазия, выдумка.

Вопрос: Встречали ли вы когда-либо мужчину, похожего на вашего дьявола?

Ответ: Нет, никогда. Настоящих дьяволов в жизни мало, хотя подделок очень много. Под дьяволом я не подразумевала Нечистого. Но я не хотела, чтобы он походил и на какого-то одного человека. Прошло уже больше года с тех пор, как я написала книгу, и, конечно же, мысли в голове меняются. Эта книга была просто вспышкой страстей[2045].

Как мы видим, Маклейн дает понять, что Сатана для нее служил символом смертного мужчины (пусть и не «какого-то одного»). В статьях, которые последовали за этим интервью, журналисты St. Paul Globe настаивали на том, что Сатана у Маклейн — просто метафора мужчины, и намекали, что «тот дьявол, с которым она мечтала встретиться, был смертным Люцифером»[2046]. Во время интервью для The World писательницу спросили, с какой целью она отвела в своей книге столько места Сатане. Маклейн ответила:

Просто это слово менее заезженно, чем «принц» или «идеал». Все девятнадцатилетние девушки кого-то ждут, и многие называют этого кого-то «принцем», а многие другие — «идеалом». Ну, а я назвала его «дьяволом с серебристо-серыми глазами». Но теперь это прошло. Мне ведь было тогда девятнадцать лет[2047].

Судя по оправдывающемуся тону, здесь Маклейн явно стремится умиротворить репортера, который с заметным подозрением относится к сатанинскому содержанию ее книги. В связи с такой попыткой увидеть в маклейновском Сатане просто загримированного «прекрасного принца» — чему противоречит многое в самом тексте (например, «прекрасный принц» никак не мог быть творцом всех женских тел) — Кэролин Мэттерн отмечает, что есть достаточно свидетельств, опровергающих «столь упрощенную интерпретацию, хотя следует заметить, что и сама Мэри проявила в этом вопросе некоторую непоследовательность». Безусловно, это справедливо: образ Сатаны у нее используется как многогранный инструмент, и эта неоднозначность наверняка задумывалась изначально. Потому-то почти невозможно установить, что именно означала эта фигура для самой Маклейн. Иногда ее «роман» с дьяволом, по словам Мэттерн, по-видимому, «символизирует не только жажду любви, но и желание какого-то общего удовлетворения, мирского опыта вообще»[2048]. Похоже, исследовательница имела в виду нечто определенное, но не стала развивать свою мысль. Ее истолкование явно опирается на другое интервью Маклейн, где молодая писательница заявила:

Мне не нужен непременно сам дьявол — мне нужен опыт. Как и всем. Все же молчат об этом — и тихонько идут навстречу дьяволу, не говоря ни слова. Я же открыто сказала, что иду ему навстречу, а все остальные и не поняли, что я сказала это еще и от их имени. Но я-то это знаю[2049].