Инфернальный феминизм

Фигура мудрого и заботливого Сатаны, как мы уже видели, рисуется романтическими красками: «Время от времени я бываю без остатка, безумно влюблена в Дьявола. Он такой обворожительный, такой сильный, в точности как мужчина, которого ждет мое деревянное сердце. Мне так и хочется броситься ему на шею»[2028]. Кэтрин Халверсон как будто удивляется тому, что, «хотя Маклейн явно борется против патриархального общества, а дьявол изображается ею как воплощение мужского начала, она почему-то не изображает его своим врагом — а, напротив, видит в нем своего спасителя». Халверсон, будучи не вполне довольна собственной интерпретацией, предлагает считать, что Сатана «олицетворяет не только некое временное и пугающее исполнение желаний, которые Маклейн неспособна даже сформулировать, но и преодоление „я“». В таком прочтении неистовые объятья Сатаны предположительно символизируют желание убежать от утомительного, ни к чему не ведущего самоанализа, а еще — физическое ощущение приближения к некой реальности за пределами человеческого познания, «к чему-то вроде кантовских numina»[2029]. Все это представляется неубедительным, поскольку сама Маклейн мыслит прежде всего категориями «здесь и сейчас» и любые метафизические устремления ей чужды. Пожалуй, ее влюбленность в «анемоновую даму» и можно назвать томлением по идеалу, однако фантазии о Сатане ясно говорят, что она мечтает в первую очередь по физическому, чувственному, плотскому — пусть и не обязательно исключительно сексуальному — опыту[2030]. А еще, на мой взгляд, понимание роли Люцифера как символа физического опыта — на более общем уровне — вполне вписывается в давнюю литературную традицию, к которой, скорее всего, и обращалась Маклейн: я имею в виду мотив демонического любовника.

Эта фигура — демоническое или иное сверхъестественное существо, испытывающее сексуальный интерес к людям, — с давних пор была известна в западной культуре (см. главу 1). Рассуждения о демонических любовниках встречались еще в сочинениях блаженного Августина и нескольких других раннехристианских мыслителей, а еще эти персонажи фигурировали в народных преданиях. Английская литература знала множество подобных созданий — о них писали Шекспир, Марло и Мильтон[2031]. Расцвета своей литературной славы демонический любовник достиг в эпоху романтизма, когда этот мотив с воодушевлением подхватили Кольридж, Китс, Байрон и многие другие поэты[2032]. В романтических текстах демонический любовник оставался чаще всего грозной, пугающей фигурой, но временами становился неоднозначным символом свободы и вдохновения (Маклейн, как девушка начитанная, наверняка была знакома со многими подобными произведениями). А несколько позже получила распространение другая — уже вполне земная — разновидность этого мотива, отпочковавшаяся от уже хорошо разработанного образа инфернального (в буквальном смысле) любовника. Пожалуй, самый знаменитый пример этого переосмысленного образа — Хитклифф из «Грозового перевала» (1847) Эмилии Бронте. Готическая литература породила множество вариаций этого мотива, о чем уже шла речь в главе 4. Например, Дракула из одноименного романа Стокера (1897) — типичный демонический любовник, и под его гипнотическим воздействием одна из главных героинь романа демонстрирует похотливость и «неподобающее» поведение. Но если консерватор Стокер изображает это как нечто чудовищное и постыдное, то Маклейн, напротив, восхваляет объятья демонического любовника и чувственность, которую тот олицетворяет. Впрочем, в работах исследовательниц-феминисток высказывалось предположение, что фигура демонического любовника всегда служила «проявлением и инструментом угнетения, которому мужчины подвергали женщин, — насилуя и убивая их»[2033]. Хотя эта гипотеза и выглядит чересчур размашистым обобщением, во многом натянутым и необоснованным, к некоторым случаям она, пожалуй, вполне применима. Маклейн, проявляя инициативу в общении с Сатаной, тем самым практически разрушает традиционную основу этого мотива. Кроме того, она опрокидывает и другой его важный элемент, связанный с общественным контролем, — тот самый, которому придавали огромное значение Стокер и другие авторы. Если многие готические романы, как уже говорилось, служили орудием, призванным научить женщин, «как быть правильными», то «История Мэри Маклейн» в некотором смысле, напротив, выступает средством разрушения таких методов общественного принуждения[2034].