Инфернальный феминизм

Помимо дьявола, Маклейн восхваляет и еще одну фигуру, обычно поносимую за злодейство: жену римского императора Клавдия, Мессалину (прославившуюся распутством и заговором против мужа, за который ее и казнили): «Она обладала силой воли, чтобы добиваться своего, поступать так, как хочется, жить так, как нравится»[2020]. Восхищение этой «дурной» женщиной — еще одно проявление полнейшего отказа Маклейн от правил, навязывавшихся женщинам. Этот отказ распространялся даже на второстепенные бытовые дела — вроде штопки или латания юбок. Маклейн с гордостью заявляла, что если рвет платье, то никогда не чинит его, потому что отказывается быть «благоразумной девицей», и добавляет: «Терпеть не могу благоразумных девиц»[2021]. Шитье в ту пору считалось важным женским делом — символом сугубо женской домовитости и добродетели, и потому выражение презрения к этому занятию следует расценивать как весьма сильное протестное заявление.

Удовольствие превыше долга и условностей (тем более что последние навязывают прежде всего женщинам) — таков, похоже, жизненный девиз Маклейн. Это отражается и в том, как она прославляет еду и сладости — например, помадки или бифштекс портерхаус с луком, которые упоминаются в книге довольно часто. Ее эпикурейские идеалы находят лирическое выражение в самозабвенных грезах об искусстве поедания маслин. Завершается это шестистраничное отступление пассажем, который связывает маслину с запретным плодом, съеденным Адамом и Евой, а заодно и с мятежным ангелом:

И если это — проклятье, то что ж, пусть это будет проклятье! Если это — грехопадение человека, то до чего приятно пасть! В этот миг я бы все отдала за то, чтобы мое падение было таким, как твое, о Люцифер, — «безнадежно-непоправимым». И вот, частица за частицей, маслина входит в мое тело и в мою душу[2022].

И напыщенное сравнение поедаемой маслины с райским запретным плодом, и слова о желании уподобиться падшему Люциферу в этом контексте, конечно же, употреблены отчасти в шутку, ради комического эффекта. Но в то же время Маклейн, по-видимому, пытается сделать серьезное заявление — о том, что (по ее мнению) христианская идеология, отвергающая саму жизнь, превратила в табу даже самые простые удовольствия и что та мораль, которую принято выводить из рассказа об Эдеме, отравила собой все отношение к радостям жизни вообще. Представлению о наслаждении едой как о сатаническом удовольствии тоже можно найти некоторые интересные современные параллели. Джоан Джейкобс Брумберг в своей замечательной статье говорит о том, как в конце XIX века американки, постившиеся и морившие себя голодом, чтобы оставаться стройными, тем самым заявляли об отказе от чувственности и о приверженности викторианским идеалам бестелесной женственности. По ее словам, призывы практиковать подобную мирскую физическую аскезу зачастую «изобиловали отсылками к религиозным понятиям соблазна и греха»[2023]. Соответственно, Маклейн яростно отвергает этот крипто-христианский отказ от чувственных радостей, к какому сводились все эти диеты и настороженное отношение к еде, особенно среди женщин, склонных к самоограничению, и для нападок на пищевую аскезу использует сатанический контрдискурс.