Инфернальный феминизм

И из этого заявления, и из самой книги явствует, что Сатана — не просто аллегория, обозначающая некого коварного мужчину, который, как надеется автор, явится за ней и увлечет ее за собой (хотя и такое толкование, среди прочих, вполне правдоподобно). Не является эта фигура и исключительно символом мирского опыта. Он — и то и другое, и не только. В статье, написанной в 1910 году, сама Маклейн назвала дьявола смертным соблазнителем, победителем женских сердец, но в другом месте того же текста употребила свою уже знакомую формулу — «добрый Дьявол, избавь меня от…» (в данном случае — от тараканов), — которая явно служит призывом не к какому-либо мужчине, а к (символическому) божеству[2050]. В августе того же года, когда вышла ее книга, Маклейн заявила: «Слово „дьявол“ можно употреблять и в символическом значении. Я не говорю, что употребляла его именно так»[2051]. Несмотря на нежелание писательницы уточнять, какой смысл вкладывался в эту фигуру в ее тексте, кажется очевидным, что дьявол в самом деле выступал в роли многогранного и неуловимого символа и обозначал несколько понятий и качеств одновременно. Многое из того, что олицетворял в книге Маклейн Сатана, становится более понятным, если толковать его как часть уже готового сатанинского дискурса, к которому мы сейчас и обратимся.

«И я тоже — теософка»: место Маклейн в сатанинском дискурсе

Еще никто не предпринимал убедительных попыток соотнести «Историю Мэри Маклейн» с существовавшей ранее традицией литературного сатанизма или с распространенными в ее эпоху способами использовать образ Люцифера в эзотерических или политических целях. Кэтрин Тово, отклонившись от методичной и впечатляющей контекстуализации (которая в остальном характерна для ее диссертации), делает довольно вялое предположение, что Сатану как «фигуру хитроумного трикстера, тесно связанного с чувственными и сексуальными удовольствиями земной жизни», можно встретить и у Бернарда Шоу в «Человеке и сверхчеловеке» (1903), у Марка Твена в «Таинственном незнакомце» (1916), у Амброза Бирса в «Словаре Сатаны» и у Ницше в «По ту сторону добра и зла» (1886), — и что, следовательно, все эти произведения, скорее всего, оказали влияние на Маклейн. Об этом лишь упомянуто мимоходом, никаких детальных сравнений не проводится[2052]. Но Тово забывает упомянуть, что повесть Твена, над которой тот работал вплоть до своей смерти в 1910 году, была опубликована лишь в 1916‐м (посмертно), а сатира Бирса вышла в виде отдельной книги только в 1906 году, до этого же печаталась колонками в The News Letter — маленьком сан-францисском финансовом еженедельнике, а потом в других, столь же малоизвестных провинциальных изданиях[2053]. Поскольку книга Шоу вышла годом позже «Истории Мэри Маклейн», «Словарь» Бирса — четырьмя (фрагменты, печатавшиеся частями в местной прессе, вряд ли кто-то читал за пределами Сан-Франциско), а повесть Твена — и вовсе десять лет спустя, ни одно из этих произведений никак не могло повлиять на Маклейн. Книга Ницше тоже не представляется вероятным источником вдохновения, так как в ту пору она еще не была переведена ни на английский, ни на французский (на котором Маклейн читала), да и вообще, в 1902 году в США о немецком философе знали еще совсем мало. И тем не менее в отличие от других авторов, перечисленных Тово, он как раз мог быть косвенным источником вдохновения для Маклейн, так как его идеи успели оказать влияние на многих других писателей, которых она наверняка читала.

Тово подсказывает и возможную параллель с теософией, которая в самом деле кажется правдоподобной, однако сама она, похоже, знает об этом учении совсем мало и явно не изучала ни одного теософского текста[2054]. Это довольно удивительно, поскольку в остальном в своем исследовании она весьма точно помещает Маклейн в рамки дискурсов той эпохи. Хотя Маклейн ни словом не упоминает о том, читала ли она Блаватскую, в «Истории» все же говорится, что она несколько раз бывала в местном «литературном клубе, где толкуют о теософии», — а в ту пору в США, как можно догадаться, в моде была не теософия вообще, а именно ее разновидность в изложении Блаватской[2055]. В одном интервью 1902 года Маклейн рассказала репортеру, что у нее есть близкая подруга — «ярая теософка», и добавила: «Поговорив с нею, я очень скоро поняла, что и я тоже — теософка»[2056]. При этом вряд ли она официально состояла в бьюттском литературном обществе, находившемся под теософским влиянием, или тем более в самом Теософском обществе. И все же она вполне могла быть хорошо знакома с положительным представлением о Сатане как об освободителе, изложенным в «Тайной доктрине». Впрочем, не считая лишь самого широкого понятия о дьяволе как о помощнике, к тому же связанном со свободомыслием, ее трактовка этой фигуры имеет мало общего с Люцифером у Блаватской.

В связи с этим интересно отметить, что Маклейн довольно ясно сообщает о своем безусловном атеизме и материализме: