Ингерманланд

– А я помню. Мамка твоя тогда на меня смотрела и всё орала: «Крыса, мол, крыса!» А акушерка ей так строго, мол: «Успокойтесь, гражданка, ничего я вам плохого не делаю». Потом ты рос, я часто тебя проведать забегала. Когда маленький заболел сильно, я уж себе места не находила, помню, всю ночь у твоей кроватки просидела, пока жар не спал. И на работу я тебя устроила…

– Это как? Нет, я сам… дядя, – возмутился Володя.

– Дядя, дядя. Что твой дядя может? Ни денег, ни связей. Только водку жрать да орать пустое, дурак твой дядя. А у меня половина родни там служит, можно сказать, из поколения в поколение. Ну, шепнули кому надо, подмаслили немного. А теперь, видишь, сам меня проведать пришёл. Старая я стала, – как-то грустно закончила крыса.

– А как я сюда попал? – спросил Володя.

– Галка привела, видал её?

– Никаких галок не видел.

– Да не галка, а Галка, Галина. Ну, ворона – Галка. Ворону видел?

– Видел, – обрадовался, вспомнив, Володя.

– Она ещё всего Тимура Махмадбековича обосрала. И голубь…

– Голова у голубя была? – как-то быстро прервала его крыса и хищно взглянула на него.

– Нет, головы не было, – растерянно ответил Володя.

– А зачем голова?

– Кому зачем, а кому и вовсе не нужна, – крыса мотнула головой куда-то в угол.

Володя прищурился и, приглядевшись, заметил в углу какой-то круглый предмет, размером с футбольный мяч. Подкатила тошнота, и его чуть не вырвало.

– Он, он родимый, – успокаивающе пискнула крыса, проследив за его взглядом.

– Голубь? – в последней надежде также пискнул Володя.

– Ага. Голубь Махмадбекович.

– Зачем?

– Ну, дурак, – протянула крыса.

– Вот ты рыбу ешь?

– Ем, – это прозвучало настолько обреченно, будто его прижали к стенке и он сознался в преступлении.

– Ну вот. Что в рыбе самое вкусное?

– Не знаю.

– Голова! Голова – самое вкусное в рыбе! Ну и во всех тварях тоже.

– И что, вы их едите?

– Нет, плевательницы из них делаем. И что значит вы? Кто это вы?

– Ну, там, не знаю, крысы, вороны разные, – смутился Володя.

– Запомни, ты такой же, как все, и нечего тут, понимаешь, гламур разводить, – крыса сделала движение хвостом, очень похожее на то, что в своё время делал дядя Володя, объясняя ему бессмысленность постижения наук и образования в целом.

– От нас с Галкой тебя отличает лишь то, что ты дурак и невежа. Не хочешь есть голову, не ешь, никто заставлять не будет.

С этими словами крыса отвернулась, исчезла в темноте, и где-то в углу раздалось тихое чавканье и шуршание лапок обо что-то скользкое. Володя посмотрел в угол, оттуда на него смотрело грустное лицо Тимура Махмадбековича. Одна глазница была пуста. У Володи закатились глаза, и он снова свалился в обморок.

Когда он очнулся, крысы перед ним не было. В угол смотреть не хотелось, однако он, будучи неверующим, зачем-то перекрестился и взглянул в угол. Голова пропала.

– Может, это был сон? Точно сон! Говорящих крыс не бывает, – решительно, зачем-то в голос, выкрикнул Володя.

Эхо отразилось по тоннелю, и он понял, что надо идти.

Глава третья. В которой мы узнаём, до чего низко может пасть человек из-за простой неточности в расчётах

Если и существуют самые несчастные из несчастных, то Степан Матвеевич Буреляйло явно из их числа. Всего в один месяц, а может, даже и в более короткое время, с ним, добропорядочным патентованным инженером-метростроевцем и таким же, разве что только не патентованным семьянином, случилось то, что невозможно было представить ни ему, ни сослуживцам, ни даже пожелать его злейшему врагу Василию, проживающему с ним на одной лестничной клетке (надо заметить, что Василий, по мнению Степана Матвеевича, – та ещё сволочь и склочник). В один месяц от Степана Матвеевича ушла жена, его уволили с работы, он запил, как последний забулдыга, да и вдобавок ко всему лишился квартиры, став бездомным. Но не это терзало без того разорванную в рваные клочья душу Степана Матвеевича. Итак, начнём по порядку.

Однажды Буреляйло вернулся домой с работы. А надо сказать, что работа у него была не только ответственная, но и высокооплачиваемая. Степан Матвеевич очень гордился своей работой, и заслуженно гордился. Бывало, в гостях или принимая оных, когда возникал спор по какому-либо вопросу, к нему взывали как к арбитру, чьё мнение единственно может разрешить этот спор. И после того как он выскажется, уже никто не сомневался, что то, что он сказал, есть единственно верное и правильное. На работе было похоже. Когда он раздавал команды и распоряжения, никто не смел ему прекословить. Даже начальство, когда что-либо ну никак было не обосновать, например смету о расходах, брало его с собой на самый «верх», забрасывало в нужный кабинет, как бросают, должно быть, козырную карту на стол, используя его как последний аргумент в своих корыстных целях.