Иное состояние (СИ)

Я предложил ему чай, и мы отправились в кухню. А ты недурно, удобно проживаешь, говорил он завистливо. Поэтому ты такой скрытный, уклончивый, боязливый? Ты боишься потерять нажитое, лишиться удобств? Тебя страшат случайности, неожиданные повороты судьбы? Этот страх мешает тебе признать, что ты безумно любишь Наташу и жаждешь ее взаимности? Или ты полагаешь, что твое богатство ничто в сравнении с ее богатством и тебе необходимо еще от души поднатужиться, постараться, разжиться, прежде чем на что-то претендовать перед ней?

Подавляя жгучее желание пожаловаться на свою нищету и сирость, Флорькин, сделав глоток, отодвинул чашку, встал, подошел к окну, с терпеливым отвращением осмотрел ничем не примечательные окрестности. Он был бледен и растрепан.

- В музей я не пойду, - произнес я строго, с некоторой ультимативностью.

- Пойми, - горячо ринулся в доказательства, принялся внушать Флорькин, - мне теперь только хуже. Я...

- Ты смешон, - сказал я. - Эта бледная кожа, эти словно влажные, какие-то сырые волосы на твоей голове... Ты вроде как и небрит, а?

- Лучше бы мне к тебе не приходить... что нам делить?.. что между нами общего?.. Тебе, похоже, сопутствует удача, у меня в наличности только тридцать три несчастья. Дело не в том, что я смешон, дело в том, что мы выглядим смешно, когда оказываемся рядом. Не надо было приходить, теперь я потерял уже всякий покой. Но для благополучной - действительно благополучной - развязки нужно было, чтобы я не узнал про музей и его администрацию, прежде всего про администрацию, а тебе известно, что она собой представляет... Но узнал же! Чуда не случилось! Не избежал я рокового стечения обстоятельств, брат. И как только это со мной произошло, я будто в темную, сырую дыру провалился или застрял в какой-то трещине. С тех пор я все больше и все страшнее думаю, что жил и живу напрасно.

Раздосадованный, я возразил:

- Дался тебе этот музей! Как будто поперек горла стал, а ведь дело хорошее, благородное. Вот по делам и суди.

- Я против музея не бьюсь, я за правду...

- А правда в том, что они, глядишь, еще музеи построят и откроют, уже даже и с фанфарами, с разрезанием ленточки, с прославлением в газетах.

- Да, дело хорошее, и перспективы налицо, хотя ленточка, кто знает, ее, может, разрезали и в этот раз... но почему я оказался в стороне?

- Мало ли кто где оказался...

- Вообще-то ножницы могли быть симпатичные такие, огромные, с какой-то ажурностью выполненные, взятые в другом музее... И в торжественной обстановке - чик! чик!.. Ножницы доверили...

- Они, глядишь, еще в депутаты выйдут.

- Думаешь, и депутаты присутствовали?

- Возможно, что даже сам градоначальник. Ему и доверили ножницы.

- Почему я не допущен? - взревел Флорькин. - Не мельчи, что ты тут плетешь паутину, как паук... Ты возьми объемно, вспомни, о чем уже неоднократно говорилось: они же меня еще тогда, в прежнее время, отпихнули! Не приняли в свой круг, в свой, если позволительно так выразиться, симбиоз, в синтез тот, который между ними... Чем-то не угодил...

- Овалом лица и размером талии не вышел? - рассмеялся я. - Ну и ничего, я тоже экзамена не выдержал, а, как видишь, не плачусь!

Но Флорькин уже и не думал слушать меня.

- И теперь они, - говорил он, - важно, как павлины, выступают, гоголем в совокупности и каждый по отдельности, и все только радуются, глядя на них, а я один... и не беда, что один, мне к одиночеству не привыкать!.. Но факт тот, что жмусь к стеночке и сгораю от стыда за себя. А чего мне стыдиться? Понимаю, уж какой есть, бывают и хуже, главное - живой, живу себе, и надо показать характер, а не дрожать попусту. Но они вынуждают... Они даже музейных старух, уж на что те умницы и в разных художествах съели собаку, согнули в бараний рог. У них и старуха, заслуженный, почтенный человек - не пикни! Да, вынуждают! - крикнул Флорькин зло. - Всем своим видом, всем своим обликом, поступью... А ты говоришь - суди по делам. Эти их дела, может быть, одно лишь прикрытие. Что, найдется у тебя водка?

- Не найдется.

Он ушел, разочарованный мной и моим способом ведения хозяйства, усомнившийся в моем гостеприимстве. Я в окно видел, как он размахивал руками - должно быть, ругал меня, убегая, стараясь поскорее скрыться, пока я его не настиг и не причинил ему еще какую-нибудь душевную боль.

***

На следующий день заявился снова. Пора, подумал я, заводить дневник его посещений и моих дежурств на посту ожидания этих и подобных тошнотворных визитов. Правильное ведение дневника - это когда записи кратки и четки. Сжато сообщаю, что, явившись, Флорькин довольно долго сидел в кухне, сумрачный, сгорбившийся, сидел и не раскрывал рта, а только взглядывал на меня вопросительно и печально. Легко было затосковать возле такого горестного человека. Меня раздражало его молчание, но и я помалкивал, решив выждать, дотерпеть, пока он не раскроется и не потеряет защиту, которой стала для него, раскинувшись каким-то непроходимым болотом, затянувшаяся пауза. Впрочем, я вдруг, не стерпев, вздохнул, уже раздумчиво и словно забывшись паря над тем, что собирался сказать.