- С тех пор много воды утекло. - Флорькин горько усмехнулся. - Я не мог сохранить прежнее чувство, это было бы смешно. Никто не сохраняет, разве что в сказках. Любовь прошла, как только она указала мне на дверь. Как отрезало, а к тому же я влюбчив. Ты не понимаешь до конца. То была любовь пополам с философией, с учением, с попытками пробиться к этим людям, в их замкнутый кружок, занять в нем достойное место. Я и Тихона в каком-то смысле любил, вообще весь их мирок. А в плотском отношении я мог запросто перемежать и чередовать, и, будучи видным парнем, я без всяких затруднений перебирал девиц. Разлюбил одну - полюбил другую. Наташа красивая девушка, и в идеале я бы хотел обладать ею, однако я легко пережил, что она мне как женщина не досталась, гораздо труднее вышло с тем, что в ее лице я потерял философа, наставника, путеводную звезду. Заодно потерял я и всякие ориентиры и даже смысл своего существования и стал пуст, как выпотрошенный. Я похож на человека, которого огласили, но забыли при этом еще что-то нужное проделать с ним, а он выбежал на улицу и вопит не своим голосом, да не ведает, однако, о чем печется и куда его несет. Но ты не ответил на мой вопрос.
- Люблю ли я Наташу? - Я потянулся рукой к затылку, думая его почесать, но оставил это, бросил на полпути, решив, что в сложившихся обстоятельствах подобная выразительность от меня не требуется. - Раньше мне казалось, что люблю, но как она исчезла с горизонта, уже не вижу никакой любви к ней.
- Ты можешь отправиться в музей, взглянуть на нее, и кто не знает, не вернется ли твоя любовь.
- Твой вопрос... или что там у тебя, замечание?.. твое замечание бессмысленно, и в музей я не пойду. Советую и тебе туда не ходить. Ты человек истерический, всегда готов поднять бурю в стакане, и, может статься, там-то ты и завопишь не своим голосом. Жизнь у тебя своя, ты сам ею распоряжайся, это в порядке вещей, но я позволю себе заметить, что не испытал бы никакого удовольствия, случись мне засвидетельствовать, как ты извиваешься погаже тех музейных старух, или лезешь под стол, как Петя...
- Петя лез под стол? - изумленно вытаращился Флорькин.
Я объяснил строго:
- Он лез, умирая, он искал уголок, нишу для прощания с жизнью, ты с ним не равняйся... Да, собственно, тебе-то из-за чего колотиться? Почему тебе неймется? Лишь потому, что жизнь будто бы не удалась, а твои бывшие друзья вон, музей спроворили? Так что же с того? Ну, взялись за Мерзлова, значит, его творчество как-то отвечает их философии и жизненным установкам. Только и всего.
- В картинах Мерзлова нет ничего отталкивающего, а от этих людей веет холодом.
- Надо же, смешно даже, можно подумать, что не ты некогда кружил возле них в самозабвении.
- Это было, если вдуматься, напрасно. Но и сейчас напрасно... - Флорькин грубо, почти что до сдирания кожи потер лоб. - Я запутался, Кроня.
- Так вот, говорю тебе, это тоже напрасно.
- Не напрасно! - вскрикнул он. - Путаница, да, но есть в ней смысл.
- Вот и чудненько, вот и радуйся!
- Опять ты не понимаешь. Тут тонкость, а ты не улавливаешь. Как представлю, знаешь ли, что они все-таки заметят меня да посмотрят словно в пустоту, все обо мне сразу угадав, душа, поверь, становится на дыбы. По этой причине не напрасно, это уже смысл, уже сила...
***
Флорькин ушел от меня заново разочарованный, куда как недовольный. А чего он ждал? Что я, запламенев Бог знает какой целью, допустим, даже именно шальной целью сразиться со всеми имеющимися в округе ветряными мельницами или их подобиями, выбегу на улицу, помчусь, опережая транспорт, на Барсуковую, ворвусь в музей? Буду неприкаянно слоняться по залам или носиться по ним, как метеор, искать встречи с Наташей, даже с Тихоном, который когда-то уже не допустил меня к Наташе, что-то выпытывать у них, сверлить их взглядом, тревожно вскидываться, питаясь все новыми и новыми подозрениями? Или что я здесь, в моем милом, теплом, удобном жилище, на котором он, Флорькин, запечатлел свое жадное и завистливое внимание, устрою для него зрелище, развлечение? Руки начну заламывать, запрокидываться, биться головой в стены или в пол, рыдать, в чем-то каяться или что-то невозможное сулить и в результате открою ему душу?
Душу я ему действительно не открыл, не сгодился он на роль моего исповедника. И вышло это у меня не в механической связи с тем, что я не помчался и ни секунды не предполагал мчаться на Барсуковую. С другой стороны, откуда бы и взяться такой связи, с чего бы я стал думать, что коль не бегу в музей, не громлю его, не топчу мерзловские драгоценные полотна, то незачем и душу открывать. Не мчусь - это одно, не открываю - другое. Не открываю, и все тут; пусть думает, что и открывать нечего.