Иногда корабли

Пухлощекий младенец уперся плечом в виноградную тень в темноглазом алькове,
Вот кирпич, перевитый другим кирпичом, – незатейливый вымысел средневековья.
В полседьмого весь город отходит ко сну, потухают огни, затихают трамваи,
Вот шагну из двора, вот теперь прикоснусь, вот листок календарный себе отрываю,

Календарный листок, пожелтевший листок – да, сравнение вязнет в зубах, будто это

Недозрелое яблоко, ангельский сорт, полуголый остаток нелепого лета,
Вот сорвать листик мяты, понюхать, помять, разрыдаться, раздумать,
не выдержать жанра.
Рип-ван-Винкль, проснувшись, не может понять: даже стекла в домах
тот же свет отражают.

Мы живем, под собою не чуя беды. Потому что всегда есть возможность остаться,

Потому что вьюнка полевые бинты заплетают безмолвные прорези станций,
Пусть кричат электрички младенческим «дай», пусть сбоит расписанье,
считая минуты,
Мы еще не забыли, что можно сюда не вернуться, но все-таки не разминуться.

Теплый запах пекарен не стынет вотще, он живет в кирпиче, раскаленном лучами,

Он живет, будто камень, забытый в праще, меж такими же пухнущими кирпичами,
Накренившийся, тянущий низ живота – да, живу, дежа вю из прошедших картинок,
Солнце гладит покатые крыши, вон та золотая звезда – вот, смотри, покатилась.

Уходи, пока здесь не зажегся фонарь, не кричал постовой, не пришли электрички,

Слышишь, где-то бьет колокол – это по нам, это нам он сейчас отбивает привычку
Оставаться такими же, будто всегда, с появления в кущах – и стыдно, и скрытно,
И поет темнота, и кричат поезда, и кузнечики пробуют первую скрипку.

Потому что пока ты не выдюжишь вдох, не решишься на шаг, не откроешь флакона,

Остается с тобой большеглазый цветок, нераскрытая просинь во тьме заоконной,
И плетет паутину усталый вьюнок, и похмельная тьма накрывает соборы.
Мы живем, под собою не чувствуя ног – да чего уж там можно искать под собою.

Шелестят фонари, повторяй раз-два-три, поворот, поворот, поворот и поклоны.

Вот мы встретились, бедная юность, смотри, наводи свой прицел по крестам
и по кленам,
Распрямляется время, стреляет ружье, вот мы встретились, старая юность
вот с нами
То, что белою ниткой крест-накрест сошьем, не считаясь с законами и временами,

И уже никогда никакого вьюнка, карамельного пряника рядом не станет.

Сорняка, огонька. Голубая река, потемневшая мельница, узкие ставни,
И тогда ты опять начинаешь с азов, каждый шаг, каждый вдох ощущая плечами.
И единственный твой первозданный узор – тот кирпич,
перевитый потом кирпичами.

Мы расходимся – это бывает вот так, без амбиций войны, без случайного жара,

Это просто так тянет внизу живота – будто просто ты нынче не выдержал жанра,
Кислый запах пекарни и крик поездов, будто все поезда уезжают на бойню.
И тогда ты опять начинаешь с азов, впрочем, что же там можно искать за собою.

Отойди от стены, пусть ударят часы, пусть закружится, станет, начнется, завьется,

Пусть одышливый воздух чужой полосы где-то в легких твоих навсегда остается.
Пусть Ньютон, изучая полуденный чад, снова ловит свой плод, отрицающий слово,
Пусть кричат электрички. Пусть правда кричат, и младенческим криком
пусть просят земного

Пухлощекий младенец, наш век замоли. Между листьев звезда замирает сквозная.

Мы живем, под собою не чуя земли. И чего-то важнее, наверно, не зная.
И когда ты проснешься сквозь тысячу лет, сквозь все то что мечтали,
молчали, кричали
Ты увидишь вьюнок и запекшийся хлеб. И кирпич, перевитый потом кирпичами.