Иностранная литература: тайны и демоны

Совершенно очевидно, что появление Евангелий – это конец Рима. Это в некотором смысле конец рациональности, конец права, конец империи, конец экспансионистской идеи, которая захватывает мир. Дело Рима – бесконечно расширять свою территорию, но как только он расширяет ее до предела, так сразу же начинает разрушать себя. И в конце Рима, такого вроде бы позитивного, ясного, осмысленного, такого презрительного, такого сверхчеловечного, появляется вот эта идея ослепительной свободы. Как глоток холодного воздуха среди пустыни, как сказал Пастернак. Действительно, как глоток ледяной воды среди римского страшного жара, появляется христианство с его свободой, с его иронией, с его подставлением щеки, с его способностью превысить любое зло презрением к этому злу, с его сверхценностью идеи и абсолютной ничтожностью жизни. С идеей бессмертия.

Потом второй такой рывок и вторая революция духа – на рубеже между Возрождением и Новым временем. Это две величайшие книги, которые многое добавляют к нашему знанию о человеке. Это «Гамлет» и «Дон Кихот», написанные одновременно, то есть буквально одновременно: «Гамлет» написан между двумя частями «Дон Кихота». Они задают новую морфологему, они задают новый образ бога, в вечном общечеловеческом сплаве которого преобладает человеческое. Человеческое, которому не по силу вынести огромное бремя: «Век расшатался – и скверней всего, / Что я рожден восстановить его!»[62] То же самое бремя – восстановление рыцарства, установление добродетельства – и в «Дон Кихоте». Это возрожденческая проблема – еще большее очеловечение Христа, его абсолютная смертность, его гамлетовская беспомощность. И это принципиально новое развитие идеи. Борис Пастернак глубоко прав, говоря, что «Гамлет» – первая по-настоящему христианская драма (а если уточнить, то и христианская трагедия) человеческой истории. Два этих образа – Гамлета и Дон Кихота, – которые так удачно соположил и сравнил Тургенев[63] (в пользу Дон Кихота, разумеется), становятся следующим важным шагом на пути развития этого сюжета.

Но нам важно понять, в чем заключаются принципиальная новизна и слом эпохи, которая породила Гарри Поттера.

Все три – или, скажем так, все четыре – великих текста: Евангелие, «Гамлет» с «Дон Кихотом» и «Гарри Поттер» – заканчиваются обещанием второго пришествия. Совершенно очевидно, что со смертью Христа и героев Шекспира и Сервантеса ничего не закончилось. Мы понимаем, конечно, что Гамлет не воскреснет, но понимаем и то, что гамлетовская проблема не снята. Пришел Фортинбрас, но это вовсе не означает, что функция Гамлета выполнена, что миссия его исчерпана. Точно так же и в случае Дон Кихота: на смертном одре он отрекся от своих подвигов, но Дон Кихот не может умереть, ибо миссия его не выполнена, зло не побеждено. Зло каждый раз возвращается и каждый раз конкретизируется. И «Гарри Поттер» – первая христологическая, первая евангельская сага, в которой зло воплотилось в конкретную сущность. И более того, у этого зла есть абсолютно конкретные убеждения, конкретные взгляды и конкретная идеологическая принадлежность.

XX век по концентрации зла, по его кристаллизации побил абсолютный рекорд. Сейчас, когда он стал уже частью истории, мы с невероятной отчетливостью видим (а мы все его помним, мы все оттуда родом), что нового он в историю привнес. Техническая революция – совершенно отдельный аспект, но в нравственном отношении XX век замечателен только одним: зло обрело лицо, Волан-де-Морт показался. Зло, которое было растворено в евангельском мире, в шекспировском мире, – это зло наконец можно назвать по имени. Не Роулинг, конечно, а некая боговдохновляющая сила позволила ей его назвать. Это зло, которое заключается в чистоте крови и абсолютизации всяких врожденностей, имманентностей, в абсолютизации простых, изначально данных вещей: это род, это уже упомянутая чистота крови, это богатство, это все, что не является заслугой человека, все, что ему дано. Абсолютизация нации, происхождения, родительских предрассудков вместо выстраданных убеждений – вот лицо зла. Зло всегда стремится к абсолютной простоте.

Помните первую реформу Волан-де-Морта, когда ему кажется, что он овладел Хогвартсом («Гарри Поттер и Дары Смерти», 2007)?

– В школе Хогвартс больше не будет распределения, – объявил Волан-де-Морт. – Факультеты отменяются. Эмблема, герб и цвета моего благородного предка, Салазара Слизерина, отныне обязательны для всех…[64]

Почему? Потому что зло стремится прежде всего все упростить. Сложный, дифференцированный, разделенный мир оно стремится привести к монолиту: один кулак, одна нация, один вождь, один Хогвартс. В этом одном Хогвартсе нет больше никаких Гриффиндоров, Когтевранов и Пуффендуев. Есть ОДНО. И вот это ОДНО будет довлеть всему. Это и есть модель не просто авторитарного, но предельно упрощенного мира. И это второй момент, вторая довольно важная закономерность появления таких книг.