Инспектор милиции

— С чего ты взял? — удивился я, еще не успокоив­шись от волнения и пощипывая ус — жест, появившийся у меня совсем недавно.

— Как это ты сказал… «Пить — признак мудрости, а не порок совсем…» Это наши запомнят, запомнят!

— Не я сказал, а Хайям,— поправил я.

— Все равно,— смеялся Коля.

— Так ведь почти все это делают! Хотя бы по праздникам. Но надо же с умом, красиво…

— Постой, а ты действительно в рот не берешь? — спросил вдруг Коля.

— Нет.

— И никогда не пробовал?

— Почему же, пробовал. В Москве. Поступал в МГУ. На спор выпил бутылку водки.

Коля сочувственно покачал головой:

— Драло? Отдавал концы?

— Совершенно нормально. Как будто ни в одном гла­зу. Смеяться хотелось… Прутья железные гнуть…

Катаев недоверчиво посмотрел на меня:

— И все?

— Все.

— Не заливаешь?

— Что ты пристал?..— разозлился я.

— А сейчас почему не потребляешь?

— А зачем?

Коля задумался. Тряхнул головой и засмеялся:

— Действительно, зачем?

И потащил меня слушать артистов. Сидели мы недалеко от Арефы и Зары, и я больше наблюдал за ними, чем смотрел на сцену.

В коротком -перерыве между моей лекцией и концер­том мне показалось, что Денисов хотел подойти погово­рить. Но меня окружили дружинники, нахваливая мое выступление. Я отшучивался, краснел и теребил свой ус.

После концерта, который . покорил бахмачеевцев, я намеренно задержался.

Станичники, довольные, растекались группками по тихим улочкам, а хуторских Коля организовал развезти на машине.

Придумано было здорово. И я уверен, что сделал это он не из-за приезжих артистов.

Перед тем как залезть в машину, Арефа все-таки по­дошел ко мне и спросил:

— От Ксюши есть известия?

Ксения Филипповна уехала в область на семинар.

— Пока нет,— ответил я.

Конечно, не за этим только обратился Арефа. Он постоял, помолчал.

— Будешь завтра у себя?

— Конечно! Заходите, Арефа Иванович. Денисов кивнул, хотел еще что-то сказать, но махнул рукой.

— Ладно… Завтра.

Ему, видно, надо было сообщить что-то важное. И тяжелое для него, Арефы. Что ж, хорошо, он первый решил обратиться ко мне.

Но почему я сказал ему, что после обеда? И вообще, понятие рабочего дня было у меня очень растяжимо. В первую же неделю я повесил в своей комнате объявле­ние о часах работы и приема. Я долго колебался, когда написать перерыв.

— Пиши перерыв с часу до двух, как у Клавы,— по­советовала Ксения Филипповна. И с усмешкой добави­ла: — А вообще, у нас в деревне перерыв с десяти до че­тырех, если удастся, конечно.

— Дня? — спросил я.

— Кто ж днем почивает, Дмитрий Александрович,— усмехнулась Ракитина.

Ее горькую усмешку я понял потом. Меня беспокоили днем и ночью, в будни и в праздники, начальство и кол­хозники.

В какой раз позавидовал Борьке Михайлову: в городе все стоит на своих местах, железный порядок службы никто не нарушает, и в свободное время ты сам себе хо­зяин.

И все-таки, почему я сказал Арефе, чтобы он пришел после обеда?

Вот. Решил с утра заняться пропажей Маркиза по всем правилам. Как-никак, а скакуна оценивали в тысячу рублей. И если его украли, в общем, дело что ни на есть самое уголовное.

21

Калитка во двор бабки Насти была отворена на­стежь. Облезлый кабысдох с утра уже спал под кустами, выставив на солнце свой костлявый хребет,

Я на всякий случай легонько стукнул в окно Ларисы. Ее не было. Еще в больнице…

Я вошел в открытую дверь сеней, нарочито громко стуча по полу:

— Разрешите?

Проскрипели половицы, и из своей комнаты выглянула хозяйка.

— Ее нету, нету ее,— замахала она сухой, скрючен­ной старостью рукой.

Баба Настя, как все глухие, старалась говорить гром­че обычного.

— Знаю! — тоже почти прокричал я.— К вам пришел, баба Настя.

Она не удивилась.

— Проходи,— засуетилась старушка, трогая на ходу подушку и покрывало на железной кровати, шитво, оставленное на простом, некрашеном столе, одергивая на окнах занавески…

Возле печки стояла еще лежанка, застланная чище и наряднее, чем кровать. Поверх пестрой накидки из ро­зового муравчатого ситчика лежала выстиранная и вы­глаженная сатиновая мужская рубашка. Так кладут одевку для сына или мужа в праздничное утро…

В комнате было чисто. Я предполагал иначе. Навер­ное, из-за неопрятного пса.

Но особенно выделялся угол с лежанкой. Он словно светился чистотой, уютом и уходом.

Бабка Настя молча следила за тем, как я оглядываю хату.

— К Октябрьским собираюсь побелить. Чтоб как у всех…— прошамкала она, словно оправдываясь.

С первых дней пребывания в станице я заметил, что здесь, на юге, любили чистоту. В какие бы дома я ни заходил, везде отмечал это. Даже в мазанках, которых было довольно много в Бахмачеевской, почти каждое воскресенье хозяева перетирали полы красной глиной с навозом. Надо сказать, что от земляного пола в таком климате куда прохладнее, чем от деревянного.

Чтобы поддержать разговор, я кивнул:

— Это правильно. Когда в хате красиво, на душе светлей.

— Не для себя,— махнула рукой старуха.

— Понимаю,— сказал я.

Лариска, значит, скрашивает ей жизнь. Что ж, пожа­луй, она правильно сделала, что поселилась у бабки На­сти. Старая да молодая…

— Вы в ту ночь ничего не заметили подозрительно­го? — спросил я.

— Это когда конь сбег?