Инспекция. Число Ревекки

Какую-то женщину, пытавшуюся пробиться к дырке в трубе, в суматохе толкнули. Растянувшись в грязи, она силилась встать, но не могла даже опереться на слабые руки. Две спички, обтянутые сухой, почти прозрачной кожей, дрожали и из раза в раз подламывались, и узница снова и снова роняла лицо в грязную жижу, взбитую тысячами ног. Через нее переступали. Ревекка отвернулась и пошла в сортир – длинное бетонное возвышение с вырезанными дырками, так плотно расположенными, что по утрам, в час наибольшей загрузки, узницы касались друг друга тощими задами. Торопливо сделав свои дела, она освободила дырку для следующей заключенной. Сегодня опять только по-маленькому, как и вчера, и позавчера. Завтра уже можно попытаться… Вернувшись на улицу, она увидела, как штубовые вытаскивали из барака трупы и скидывали их недалеко от входа. Каждое утро кто-то на свое счастье не просыпался. Отмучились. На них не обращали внимания, ждали раздачи бурды, которую здесь называли кофе.

После очередной дезинфекции Ревекке достался халат без пуговиц, и она подвязывала его проволокой – польза была двойная, потому что на эту же проволоку можно было и закрепить свой котелок, чтобы освободить руки и хлопать себя по бокам. Переминаясь с ноги на ногу, Ревекка от скуки начала считать трупы. Семнадцать. Вытащили и выкинули еще два. Девятнадцать. Их соседям по нарам повезло: если днем не прибудет очередной транспорт, то хоть одну ночь проведут в относительном просторе, не уткнувшись лицом в чей-то затылок или ноги. В переполненных бараках уже давно спали по трое, а то и по четверо или даже пятеро на одной узкой полке: если голова к голове, то переворачивались на другой бок по команде, в ином случае простора для маневра попросту не было; если валетом – то можно было повернуться и без команды, но тогда чужие ноги в лицо, ничего не поделаешь.

Из темноты раздался далекий заунывный стон паровоза, глухо застучали колеса об рельсы. Из сторожевой будки показался часовой. Зевая и отбрасывая длинную тень, плавно скользившую по лицам застывших узниц, он медленно шел вдоль забора. Несмотря на тысячи живых существ, находящихся сейчас на аппеле, стало так тихо, что слышно было, как скрипит гравий под его высокими тяжелыми сапогами. Ревекка проследила за ним взглядом и только сейчас заметила повисшее на ограде меж двух загнутых опор еще одно безжизненное тело. Руки несчастной были раскинуты, словно у птицы, которая в последней попытке взлететь широко взмахнула крыльями. Ревекка знала: как ни раскидывай руки, вылететь отсюда можно было только одним способом – через трубу. Еще одна, доведенная до состояния безумия, кинулась ночью на проволоку, чтобы разом покончить со всеми страданиями.

Часовой ухватил ее за ноги и грубо отшвырнул подальше от ограды.

Дальше ею должны были заняться другие узницы. Вообще-то, и с забора они могли ее сами снять, но заключенным было строго-настрого запрещено приближаться к ограждению. Штубовая подала знак, и две женщины в полосатых халатах подхватили тело и потащили к остальной куче трупов. Заботливости в их действиях было ничуть не больше, чем у часового. Ревекка безучастно следила, как безволосая голова билась о стылую землю.

Наконец показались сонные и злые надзирательницы. Тут же раздался громкий свисток.

– Общая поверка!

Полосатые фигуры кинулись выстраиваться в шеренги. Блоковая – такая же заключенная, но имевшая счастье родиться немкой и потому выбившаяся «на должность» – окинула взглядом первую шеренгу, хлестнула по щекам узницу с плохо повязанной косынкой, ударила в грудь другую, нога которой выбивалась из ровной линии колонны, и отошла в сторону. Начался аппель.

В это утро поверка завершилась на удивление довольно быстро. Счет сошелся. Но колонны не распускали. Ссутулившиеся лысые существа стояли до самого рассвета. Понятное дело, на работы раньше не поведут из боязни, что кто-то решит воспользоваться темнотой и сбежать. Глупость, конечно. Ревекка с тоской смотрела на небо, ожидая, когда оно начнет светлеть, но небо было предателем. Оно продолжало оставаться черным, чтобы те, в несуществующем больше мире, продолжали сладко спать в своих теплых кроватях. Голые ноги в деревянных колодках стыли от холода. Коченели исхудавшие руки. Посиневшие уши и нос уже не ощущались. Бесстыжий ветер лез под тонкий халат, без пощады холодил все нутро, давно уже выхолощенное непосильным для женщины трудом. Но страшнее холода был голод.

– Сереет, проклятое, – прошептал рядом чей-то хриплый голос.

Ревекка едва заметно скосила глаза в сторону Каси, а затем глянула на восток, где действительно появились первые неясные разводы, будто кто-то плеснул в густую черную краску пару пригоршней чистой воды.

– Серое небо, серые лица, серая жизнь. Все в цвет, чего жаловаться…